Афинские убийства, или Пещера идей
Шрифт:
Когда она упала на пол, Гераклес бросился на нее.
С большим трудом ему удалось побороть свой порыв и не использовать ее собственный кинжал. Вместо этого, обезоружив ее, он воспользовался босыми ногами и ударил ее в несколько слабых мест, беззащитных из-за слепоты. Он бил пяткой, и ему казалось, что он давит громадное насекомое.
Когда все закончилось и он, в смятении, все еще не мог отдышаться, он заметил, что Ясинтра стояла у стены так же, как он оставил ее, обнаженная и неподвижная; казалось, что она лишь чуть-чуть утерла кровь с лица. Гераклесу даже захотелось, чтобы она тоже накинулась на него: так он увязал бы ярость с яростью, борьбу с борьбой, удары следовали бы за ударами. Теперь же он мог разрушать, разбивать, уничтожать лишь воздух и окружавшие его предметы.
– Когда они обратили ее?
– Не знаю. Когда они прислали меня сюда, то сказали мне, чтобы я слушалась ее приказов. Она не говорит, но ее жесты легко понять. А приказы мне были уже известны.
– Священные мистерии! – презрительно пробормотал Гераклес. Ясинтра, не понимая, взглянула на него. – Понсика сказала мне, что поклоняется Священным мистериям, как Менехм. Оба лгали.
– Может быть, и нет, – улыбнулась танцовщица, – они же не сказали тебе, какимСвященным мистериям они поклонялись.
Гераклес приподнял бровь и посмотрел на нее, а потом произнес:
– Уходи. Вон отсюда.
Она подобрала с пола свой пеплум и пояс и послушно пересекла комнату. На пороге она обернулась к нему:
– Убить тебя должна была твоя рабыня, а не я. Они все делают по-своему, Разгадыватель: ни тебе, ни кому иному их не понять. Поэтому они так опасны.
– Уходи, – тяжело дыша, почти задыхаясь, ответил он. Она проговорила:
– Беги из Города, Гераклес. Ты не переживешь этот рассвет.
Когда Ясинтра ушла, Гераклес смог наконец отдаться усталости: он оперся о стену и потер глаза. Ему было необходимо вернуться к спокойному руслу размышлений, очистить рабочие инструменты разума и не торопясь начать все сначала…
Какой-то звук насторожил его. Понсика пыталась встать с пола. Когда она повернула голову, из разрезов глаз на маске выползли две толстые полосы крови. Вид этого белого искусственного лица, разделенного двойной красноватой колонной, был просто ужасен. «Это невозможно, – подумал Гераклес. – Я сломал ей несколько ребер. Она должна биться в агонии. Она не может двигаться». Он вспомнил байку про двух неумолимых автоматов, созданных мудрым Дедалом; движения Понсики напоминали ему испорченный механизм: она опиралась на руку, выпрямлялась, снова падала, снова опиралась, и ее жесты были похожи на неудачную пантомиму. Наконец, наверное, поняв, что ее старания напрасны, она схватила кинжал и с дерзким упрямством поползла к Гераклесу. Глаза ее изрыгали два параллельных потока гуморов.
– За что ты так ненавидишь меня, Понсика? – спросил Гераклес.
Он видел, как она застыла у его ног, как дыхание разрывало ей грудь, как она, дрожа, занесла нож, угрожая ему жестом побежденного. Но силы оставили ее, и кинжал с грохотом упал на пол. Тогда она испустила глубокий вздох, который в конце был больше похож на скрежет зубов, и застыла неподвижно, но даже ее дыхание было полно ярости, будто она отказывалась сдаваться, не выполнив своей цели. Гераклес удивленно смотрел на нее. В конце концов он подошел к ней – осторожно, как охотник подходит к добыче, не зная, убита она или нет. Он хотел понять ее поведение, прежде чем уничтожить ее. Он наклонился и снял с нее маску, посмотрел на усеянное шрамами лицо и на только что уничтоженные глаза, увидел, что она ловит ртом воздух, как рыба.
– Когда, Понсика? Когда ты начала ненавидеть меня?
Спрашивать об этом было все равно что спрашивать о том, когда она решила стать человеком, свободной женщиной, потому что ему вдруг показалось, что ненависть каким-то образом, как по мановению могущественного царя, дала ей вольную. Он вспомнил тот день, когда увидел ее на рынке, – она была одинока, и ею не интересовался никто из покупателей; вспомнил годы усердной службы, ее безмолвные жесты, покорное поведение, ее покорность, когда он ее попросил (или приказал?) носить маску… За все это время он не мог найти ни одного намека, ни одного мельчайшего подозрительного момента, ни одного объяснения.
– Понсика, – прошептал он ей на ухо, – скажи почему. Ты еще можешь шевелить руками…
Она тяжело дышала. Профиль изуродованного
В этой ужасной тишине он подумал: «Когда же это случилось? Когда тебе дали свободу или когда ты сама нашла ее? Быть может, ты и вправду, как и многие другие, ходила в Элевсин и там встретила их…» Он нагнулся поближе и почувствовал запах: это был тот же запах, который он заметил близ трупов Эвмарха и Анфиса. От Эвния так не пахло. «Ну конечно, – подумал он, – от Эвния несло вином».
И вдруг он услышал биение сердца. Своего ли. Ее ли; Пожалуй, ее, ибо она умирала. «Она испытывает жесточайшие боли, но, кажется, не обращает на них внимания». Он отошел от этого сердцебиения. Но тут его вымотанное сознание снова заполонило воспоминание о его навязчивом кошмаре, как будто бодрствование было тем самым светом, необходимым, чтобы рассеять эту густую тьму. Он увидел только что вырванное сердце, сжимавшую его руку; различил солдата и наконец услышал его ясные слова.
И тогда он вспомнил забытое, ту маленькую деталь, о которой с самого начала изо всех сил кричал ему сон.
Несмотря на то что агония Понсики тянулась долго, Гераклес стоял у ее тела неподвижно, глядя в никуда. Когда она умерла, на улице уже родился новый день, и солнечные лучи косо заглядывали в плохо освещенную спальню.
Но Гераклес стоял недвижим. [118]
11 [119]
118
Я спас тебе жизнь, дружище Гераклес Понтор! Это невероятно, но я думаю, что спас тебе жизнь! Я плачу при мысли, что это правда. Переводя, я записал мой собственный крик, и ты услышал его. Конечно, можно предположить, что сначала я прочел текст, а потом, делая перевод, написал эти слова за строчку до того, как они появятся в тексте, но клянусь, это оыло не так; по крайней мере сознательно я этого не делал… А теперь что же ты вспомнил? Почему я не помню об этом? Я тоже должен был бы догадаться, как и ты, но!..
119
Я проснулся от яростного лая собак. Их все еще слышно: они, кажется, недалеко от моей темницы. Интересно, это мой тюремщик пытается таким образом меня запугать или, напротив, это простое совпадение (одно по крайней мере ясно наверняка: он не лгал, когда говорил, что у него есть собаки, ибо они у него на самом деле есть).Но есть еще и третий, довольно странный, вариант: мне остается перевести две главы и, соответственно, с ними соотносятся два подвига; если порядок соблюден, то этот, одиннадцатый, подвиг должен быть укрощением пса Кербера, а последний – похищением яблок Гесперид. Для укрощения Кербера Геракл спускается в царство мертвых, чтобы поймать опасного многоголового пса,сурово охранявшего ворота. Так что не пытается ли мой тюремщик в маске устроить эйдезис из реальности?Монтал же пишет о папирусе: «Искомкан, грязен, пахнет дохлой псиной».
По крутым ступенькам мужчина спустился туда, где ждала смерть. Это было подземное, освещенное масляными лампами помещение, состоявшее из маленькой прихожей и центрального коридора, усеянного камерами. Но заполнял его не запах смерти, а запах предшествовавшего ей мгновения – запах агонии. Мужчина подумал, что, пожалуй, разница между обоими ароматами очень незаметна, но ее учуяла бы любая собака. Кроме того, этот запах казался ему логичным, потому что он находился в темнице, где ждали исполнения приговора осужденные на смертную казнь.