Африканскими дорогами
Шрифт:
Мудрость сказки
Из великого богатства, собранного Блезом Сандраром, мне особенно запомнилась сказка, которую и сегодня можно услышать в деревнях приморской Дагомеи.
Это история о том времени, когда людей еще было немного и они вместе со зверьми жили одной деревней. Среди них царили мир и согласие, пока не повздорили между собой женщины.
«Ссора пришла, когда среди женщин появилось много старух и столько же молодых, — повествовала сказка. — Направляясь на поля, старухи шагали быстро-быстро, а молодые женщины должны были за ними следовать. На полях нужно было работать, много работать.
Женские ссоры стали совершенно невыносимыми из-за воды. Согласно мифу, весьма реалистическому во всех своих подробностях, первая деревня была построена высоко на холме, над ручьем, откуда по утрам женщины приносили воду. Девушки спускались к ручью быстро и, набрав воды, купались. Пожилые женщины, приходившие сюда позже, оказывались у взбаламученного источника. Мужчины, вынужденные пить мутную воду, сердились.
В конце концов Ндун решил отправиться к богу Нзиме за советом, но тот решил сам спуститься на землю. Он созвал мужчин и женщин деревни и сказал им: «Одни пойдут направо, другие пойдут налево и так расстанутся друг с другом. Одни пойдут прямо перед собой, а другие повернут назад. И тогда вы будете жить в мире».
Ндун умер от горечи прощания со своим народом, и Нзима приказал устроить ему торжественные похороны. Отцу племени были принесены в жертву две женщины, тела которых были сожжены. Нзима обратился снова к собравшимся по его зову мужчинам: «Какого зверя вы видели во сне в ночь смерти Ндуна?», а каждый видел какое-нибудь животное. Так хотел Нзима.
По воле бога эти звери собрались на холме, каждый рядом с человеком, который видел его во сне. Их закололи и сожгли, а позднее их пепел смешали с прахом Ндуна. Нзима сказал людям: «Это сплочение в союзе». Они же отвечали: «Это хорошо. Отныне мы братья».
Дальше в мифе рассказывалось, что в каждом звере были воплощены какие-либо свойства человека. Каждое животное представляло как бы один из родов племени.
Тем, кто слушал сказание, это позволяло уловить символический смысл страшной картины похорон основателя племени, прачеловека Ндуна. В трагических образах легенда запечатлевала неразрывность соединяющих различные ветви племени уз.
Так фантазия и действительность, реально осознанное и вымысел спаивались народным воображением в миф. Привлекают внимание несколько особенностей этого сложного творческого процесса. Первое — это целеустремленность, зачастую неосознанная самими мифотворцами.
Надо было объяснить, почему люди одного племени — братья, почему удел женщин — постоянный труд, почему после смерти человека или при его рождении нужно совершать те или иные обряды.
Далее, сказка не только истолковывала, но и закрепляла определенные нормы общественных отношений. Читая антологию Блеза Сандрара, начинаешь понимать, почему люди признавали власть вождей и старейшин, как они относились к молодежи, к женщинам, почему они расселялись деревнями.
Фантастические, рожденные сильным и свежим воображением картины были в сущности рационалистичны. Они служили своего рода опорой архаичному обществу. В мифе созидалось легендарное прошлое, способное освятить существующие общественные отношения и тем самым оградить их от сил, бросающих им вызов. А такие силы существовали. Мне кажется знаменательным, что первый сотворенный богом Нзимой человек, Фам, сразу же гордо заявил о своей независимости и непокорности.
Правда, сказитель поспешил его осудить. Он говорил, что Фам после наказания Нзимой стал источником бед и несчастий для людей.
Второе, что
Во время поездок по континенту мне часто приходилось задумываться над этими чертами архаичного сознания. Дело в том, что, несмотря на радио, газеты и журналы, несмотря на усилия школы, древняя роль мифа не была полностью разрушена. Он оставался жить где-то на втором плане общественного сознания.
И другое.
В истории каждого народа бывали эпохи особенно активной духовной деятельности. В странах Тропической Африки первый такой период, видимо, и ознаменовался созданием легенд и мифов, составляющих в своей совокупности начальную попытку ответить на коренные вопросы истории. Завоевание независимости открыло новую эпоху расцвета творческой мысли. По всему континенту наблюдалось бурное распространение и новых идеологий, и новых верований, и новых мифов, а за всем этим скрывалось извечное стремление миллионов людей понять и определить свою судьбу, а также прямо участвовать в этой великой духовной работе.
Качества народного сознания, проявившиеся в древних легендах, — настойчивость мысли, ее стремление проникать в самую сущность явлений, — не изменились.
Вместе с тем на каждом шагу приходилось убеждаться, что этот поворот народного сознания от мифов прошлого к идеям современности происходил в сложной обстановке.
…Меня все более и более интересовали эти процессы, которые казались проявлением своеобразного кризиса архаичного мировоззрения. Я встречал много, на первый взгляд мелких, признаков пересмотра древних миропредставлений: и скептическое отношение к старым верованиям, и насмешки над племенными преданиями, и отказы подчиняться племенной иерархии. За этими фактами, как я думал, проступало колоссальное напряжение всех творческих способностей общества, которое, перешагивая прошлое, пробовало по-новому увидеть и истолковать современность.
В одной из своих книг врач-гуманист Альберт Швейцер рассказывал о девушке, которой при рождении, под угрозой смерти, было запрещено видеть собственное отражение — в зеркале, в воде. Она столь глубоко была убеждена в силе этого табу, что, увидев как-то раз, случайно, свое лицо в глади ручья, действительно, вскоре умерла.
Думается, что подобный душевный настрой исчезал очень быстро.
Мне многие говорили в Гане о прочности традиций у ашанти. Действительно, как нигде, ими соблюдался церемониал племенных празднеств. Впрочем, частенько это напоминало мне удивительно расписанную скорлупу пасхального яйца: само яйцо было пусто.
В глухой ашантийской деревне я слышал беседы стариков, скорбевших о падении престижа вождей, о падении нравов. Они говорили о том, что многое — святое в их собственных глазах — уже не было таким, по мнению молодежи.
Конечно, это было следствием сдвигов в самом обществе; новые поколения не хотели гнуть спины перед племенными патриархами. В то же время менялось само мировоззрение. Отныне оно отказывалось признавать священный характер традиционной племенной власти.
Может быть, именно в этом новом отношении к значению вождя и проявлялся с особенной отчетливостью поворот в народном сознании.