Агент
Шрифт:
Владимир Ильич торопится воплотить в жизнь свои мечты о высшей форме общества, где человек человеку — друг, товарищ и брат, и разве Кириллу Антоновичу чужды эти грёзы? Разве он сам не очарован тем же зовом Нового мира, Мира Справедливости?
О, ещё как! Только его дорога в прекрасное далёко не большевистская, она иная, долгая и трудная. А Ленину некогда ждать! Вождь ломит напрямую, по миллионам трупов, по колено в крови…
А обитатели ночлежек, работяги, что пашут, как проклятые, их жёны с большими от голода глазами, их рахитичные дети — они не за тот же короткий
…Так и день прошёл — за готовкой да за дежурствами, за мыслями вслух и про себя.
Поздно вечером Авинов уединился в маленькой комнате, где вся обстановка состояла из огромного дивана. Притащив с собою одеяло, он разделся и лёг, чуя, как притягивает его постель после ночи в стогу.
Сразу уснуть не получилось, а потом скрипнула дверь. Кирилл бесшумно запустил руку под подушку, нащупывая парабеллум, — и оставил пистолет в покое. Это была Аня.
— Ты спишь? Вика…
— Пытаюсь, — слабо улыбнулся Авинов, подумав: «Везёт же мне на большевичек…»
Девушка зашуршала одеждами, скидывая их на подоконник, попрыгала на одной ноге, стягивая чулки, — и пробежала на цыпочках к дивану, ладонями прижимая подпрыгивающие груди, юркнула под одеяло, прижалась, тёплая и гладкая.
— Вика…
Кирилл в этот момент не испытывал угрызений совести и греха за собою не числил. Два чувства жили в нём — растущее желание и тающий страх. Девушка не распознала подмены любовника — её руки нетерпеливо гладили Авинова, шаловливые пальчики забирались в самые потаённые места, дыхание становилось прерывистым, а губы сохли.
Аня оседлала его, направляя член, и вот вскрикнула, изогнулась, приникая и отстраняясь в благословенном ритме. Кирилл оглаживал её груди, похожие на опрокинутые чаши. Теребил набухшие соски, гладил узкую спину, стискивал ягодицы.
— Давай по-другому, — выдохнула девушка и слезла с него, стала на коленки. Приникла к нагретой постели, отклячивая круглый задик. Кирилл положил ладони Ане на бёдра, дожидаясь, пока неумелые ручки нашарят между ног, обхватят, введут…
— А-ах… — горячий выдох-вскрик огласил комнату.
Авинов совершал самые восхитительные возвратно-поступательные движения, девичьи стоны распаляли его всё пуще и пуще, руки скользили с бёдер на талию, с талии — на груди. Ещё, ещё, ещё… Прорвалось, разлилось, затопило.
Запалённо дыша, Кирилл откинулся на спину, обнимая удоволенную Аню, ласковую-ласковую, мягкую-мягкую.
— Ты стал таким нежным… — прошептала девушка, задыхаясь. — Раньше ты был другим…
Заглушив укол страха, Авинов ответил:
— Люди меняются, Анечка.
— И Анечкой ты меня никогда не называл…
— Тебе не нравится?
— Нравится, нравится! Очень нравится…
— Тогда спи.
— Сплю…
Ночью свердловцы никак себя не выдавали, тихо было и спокойно, а утром в Горки явился крестьянин, в котором Кирилл с трудом опознал Исаева. В потёртом армяке, в картузе и стоптанных сапогах, с котомкою в руке он ничем не напоминал лихого чалдона, всегда подтянутого и опрятного солдата.
—
107
Бойцы ЧОН— частей особого назначения, карательных отрядов, куда направляли исключительно членов РКП(б). Поэтому звались чоновцы не красноармейцами, а коммунарами.
— Вот оно что… — протянул Кирилл. — А я-то думаю, и чего это наша «свердловия» всё тишком да молчком! Понятно…
— Лысый этот, который Буки, всё сорганизовал, как полагается, да… Накормил меня, напоил, спать уложил, а с утра, значит, сюды послал. Нормальный мужик вроде, хотя и енерал…
— Генерал? — задрал брови штабс-капитан. — Я думал…
— Петух тоже думал, да в суп попал! — захихикал Исаев. — Генерал-лейтенант Стогов Николай Николаич. Водку я с ним не пил, конечно, но видал, до большевиков ишшо…
Тут в сопровождении комсомольцев показался Ильич, и Кузьмич живо стащил картуз.
— Гражданин Ленин! — воскликнул он. — А я вам яичек принёс! Свеженькие, тока из-под курочки! Дай, думаю, угощу гражданина Ульянова-Ленина!
— Вот спасибо! — обрадовался Ильич. — Люблю я это дело! Пгемного благодарны… Ну и как вам живётся при Советской власти?
Исаев закряхтел, изображая деревенского хитрована.
— Дык, ёлы-палы, — развёл он руками, — худо живётся! С этою развёрсткой… Посеешь много — отберут, посадишь чего токо для себя — всё одно отберут! Ишшо и отпинают, изгиляться будут, левольверами своими в морду тыкать…
— Рабочему классу нужен хлеб! — назидательно сказал Ленин.
— Дык нешто мы без понятия? Знамо дело — нужен! Вы, гражданин-товарищ, не думайте, будто мы против коммунизьмы! Пущай она будет, ваша коммунизьма, тока не у нас, а где-нибудь в другом месте…
Владимир Ильич посмеялся и молвил деловито:
— Ничего, товарищ, всё у нас наладится, вот увидите! Ещё сами заживёте в новой, социалистической дегевне, куда мы пговедём электричество, а кулачество выведем, как клопов-кровопийц. Это кулак-мигоед хлеб прячет, это он бешено сопготивляется рабоче-крестьянской власти! Вешать таких надо! Вон как было в соседнем уезде — и продотрядовцев отстреливали, и зерно погтили, лишь бы нам не досталось. А расстреляли мы сотню кулаков — и сразу хлеб нашёлся!
Ничего не ответил «заглавному большевику» несознательный крестьянин, не успел — тарахтя и бибикая, подъехали две машины. Прибыл наркомздрав, привёз врачей. Нервный, напуганный Семашко увёл Ленина на обследование, извиваясь и ёжась, а Кирилл решил совместить полезное с полезным — и Кузьмича вывезти, и разведку учинить. Пока оба шоффэра ушли в дом, Авинов подозвал Васю Прохорова.
— Рулить умеешь? — спросил он.
— Симон Аршакович научил! — заулыбался тот.
— Садись тогда за руль, подкинем мужика до деревни.