Агнец или Растительная овца

Летц Юна

– И очень сильное! Один раз мне показалось, что это я сам живу, но это было недолго, а потом опять…

– Ясно.

В этот момент Грегори опять начал беспокоиться, он сидел, а в комнате топали чьи-то ноги, и он думал, как может доктор так тяжело ходить, почему он ходит так тяжело, что здесь происходит и вообще, кто же это придумал, чтобы врачи топали как слоны, ведь они должны облегчать страдания.

– Один человек сказал… – начал доктор.

Но Грегори

не смог этого вынести:

– Вы топаете, у вас тяжесть в ногах!

– Присядьте…

– Но, доктор, вы слышите, вы очень тяжелый!

– Прошу вас, вернитесь вот в это кресло.

– И как это можно выносить?

Грегори зажал уши и баюкал себя, чтобы укрыться от этого звука, а потом, конечно, он снова вышел седым из этой неловкой ситуации, и у него твердели кончики губ, и он не мог ничего произнести, и говорил какие-то извинения, но это было так чудно, он говорил, что лучше ему никуда вообще не ходить, но потом опять вылетал в пространные размышления.

– Да хватит уже, замолкните! – крикнула медсестра, которую попросили принести воды. – Нашелся тут иероглиф. Просто не надо говорить без повода и все, сдерживайте себя. Поняли?

– Нет…

– А вот поймите. Люди совсем размотались, ходят и говорят, говорят, как больные, все на поверхность, все из себя. Что это такое? Ну-ка замолкни и живи так: говори, когда спрашивают. Вот и весь рецепт.

Грегори умоляюще посмотрел на доктора, но тот молчал с легкой полуулыбкой.

– Что это еще такое? Вы не хотите меня лечить?

– Конечно, не хотим, тебе нужна воля и выдержка, что за лекарство может помочь? Мудрость. А больше ничего не поможет. Пичкать тебя таблетками – накуси-выкуси, давай-ка сам, взял и повзрослел, пока все не потерял, последнее, что осталось. Развелось тут творческих людей, куда ни глянь, то художник, то писатель… сами о себе не могут позаботиться…

– Ладно, Грегори Митт, вот вам бутерброд, – вставил доктор после небольшой паузы, поешьте, вы очень худой. Ешьте и поправляйтесь. Всего доброго.

– Всего доброго.

Грегори взял сверток, вышел из кабинета и тут только заметил, что у него очень тонкое тело, почти невесомое, что он парит, и он развернул руки, и позволил этому взять себя, и вскоре висел под потолком, а бутерброд лежал на полу. У него не было никаких обид на этот мир, и потому он так же быстро испарился, как и появился в нем. И только один вопрос беспокоил биографов этого величайшего писателя двадцатого века: кто владеет акциями компании Грегори Митт, и куда присылать роялти…

Когда я поехала к ней, моей дочери было три с половиной недели, когда я поехала к ней, это было какое-то мероприятие, кажется, объявление длинного списка, и я приехала,

и нашла ее взглядом. Разные образы боролись у меня в голове: я вспоминала ее рассказы о птицах. Как она любила говорить мне о птицах – о птицах, которых спасали от нефтяных пятен, о птицах, которые она видела на севере, когда жила там. Ее рассказы сливались у меня в голове с рассказами знакомой, которая жила на Камчатке, однажды белый медведь съел ее учительницу по балету – вот, что я слышала от нее, когда мы болтали за чаем. И все это теперь совмещалось в моей голове: север, балет, белый медведь и бензиновое пятно.

Так я сидела на стуле в отеле «Серебряный ромб» и пыталась поймать ее взгляд. Я и щурилась, и делала резкие движения, но она не хотела на меня посмотреть. Дальше началась официальная часть, она взяла микрофон и начала говорить. Я видела, как у нее ровно уложены волосы, как она держит лицо, как расположены ее пальцы, кажется, я сидела в какой-то особенной галерее, это была галерея одного человека, все остановилось, движения не было, и я рассматривала ее как портрет.

И я сидела там – моей дочери было три с половиной недели, я только что вынырнула из горячей биологической суеты, чтобы увидеть ее – даже не вынырнула, а просто сбежала на час или два, чтобы сидеть тут, в галерее одного человека, которого я обманула и предала.

Теперь уже многое улеглось, прошло лет, кажется, семь, и то, что осталось от этой истории – это дыра в моей биографии, огромный провал, который я ничем не смогла залатать. Если бы тогда я приняла ее помощь… Если бы тогда я смогла оценить – что она хотела мне дать… Но плаха упала, ошибка была совершена, и теперь я сидела там – более ничтожного человека сложно было вообразить. Я сидела там, как минус-пространство, я хотела бы обратить время вспять. Это была припадочность или имитативная магия, мои руки прыгали и тряслись, сердце стучало как гром, я думала: только бы не упасть, только бы не упасть, вот будет конфуз. Я хваталась руками за стул, я смотрела упрямо в ее лицо – всей внутренней жизнью я умоляла ее о прощении.

И тут она посмотрела! То ли мне показалось, то ли это и вправду случилось. Она посмотрела, и сердце мое взорвалось фейерверками. Она посмотрела!

Гости продолжали что-то рассказывать, ораторы говорили, но я не слышала слов, все, что было дано в тот самый момент – это ее удивительное лицо. Кажется, время от времени она дарила мне взгляды. И в некоторый момент я решила, что вот, это кончится, я встану и подойду. Я подойду и попрошу у нее прощения лично, я сделаю это. Я подойду.

Надо было готовиться к этому заблаговременно – втаптывать ноги, успокаивать руки, сделать что-то с лицом. Лицо должно быть спокойным. Я подойду и скажу: «Мне очень жаль, я вела себя в высшей степени легкомысленно… и вот теперь я хотела бы выразить весь этот онтологический ужас, который был последствием этой ошибки… Я хотела бы прекратить его с помощью слова «Простите». Простите меня. Этого мало, но это все через меня, видите, оно прошло, все круги, все круги, все эти круги… Мне очень жаль. Как же мне жаль! Простите, простите!»