Агнесса
Шрифт:
Впрочем, за столом он старался быть любезным, протянул мне меню первой, спросил, что я выберу, а я сама не знала, глаза разбегаются. Я и призналась — не знаю… А он говорит мне, как ребенку, упрощая снисходительно, даже ласково:
— А я знаю. Закажите телячьи ножки фрикассе.
Я заказала. Оказалось — из прозрачных хрящиков телятины спрессованные крупные куски в виде лепешек, в яичках, обваляны в сухарях и поджарены.
— Ну как, вкусно?
— Очень!
За трапезой разговор о том о сем. Общие места: как вам понравилось в Сибири,
Потом мужчины ушли в соседнюю комнату играть в бильярд. Миронов — коренастый, плотный, широкий; Эйхе — высокий, сухой, тонкий.
Я бы всего охотнее тоже пошла играть в бильярд, но вижу — неприлично, никто из женщин не пошел, все сидят кружком — «синие чулки», а я одна среди них — яркой канарейкой. Они разговаривают и нет-нет да на меня и глянут — таким убийственным взглядом! Все они, вероятно, ученые, может быть, как Елена Евсеевна, по два факультета кончили, все партработники, сильно партейные.
Я молчу и никак, конечно, в их беседе участия принять не могу, но стала прислушиваться. И, знаете, не очень их беседа от нашей, оказывается, отличалась. У нас друг про друга все подмечали, кто что носит, кто что достал заграничное, что сшил, а тут — про такую-то и такую-то: вот эту назначили туда-то, а та получила повышение такое-то, а эта понижение за то-то, а того-то сняли и на его место, вероятно, поставят такую-то. Весь этот калейдоскоп имен и фамилий не помню, помню только, что речь шла, как в какой-то азартной игре: этот выиграл, тот проиграл, этого снимут, а тот не на месте, а такая-то своей должности не соответствует.
Наконец, слава Богу, принесли нам список кинофильмов. Елена Евсеевна выбрала, и мы пошли в их просмотровый зал.
Когда пришли домой, Сережа спросил:
— Ну как? — Он понял, что мне было не по себе.
— Как! Как! — говорю. — Они меня за человека не считают.
А он назидательно:
— Я же тебе всегда говорил — одевайся скромнее.
Но сам-то он терпеть не мог «синих чулок».
— Я тебя люблю за то, — говорил он, — что ты женщина.
— А кем же мне быть еще?
— Я не люблю в кепках, в сапогах, а то еще курят — тьфу! Вот ты сделаешь прическу — мне нравится, оденешься как-нибудь по-новому так и эдак — мне нравится.
Миронов принимал дела, приходил поздно, очень уставал, я стала замечать — нервничает. До того времени он умел скрывать свои переживания, когда они у него на работе случались, а тут что-то в нем стало подтачиваться. Та щелочка, в которую удавалось мне подсмотреть его другую жизнь, стала расширяться, пропуская то то, то это…
Когда мы приехали в Новосибирск, там уже замом Миронова был Успенский. Он очень не понравился Миронову. Сережа говорил, что это не человек, а слизь. Он имел в виду не мягкотелость, которой у Успенского и капли не было, а беспринципность, неустойчивость, карьеризм и всякое другое в том же духе. Работа Успенского вызывала
Незадолго до нашего приезда в Новосибирск там прошел «кемеровский процесс» над вредителями Кузбасса. Успенский кичился тем, как он сумел его «организовать», — там якобы и подпольная типография была у него найдена, и инженеры признались…
Мироша, я уже говорила об этом, спал обычно богатырским сном, стоило подушки коснуться — и захрапит. Скажу к слову, никто не мог спать с ним в одной комнате, а я — хоть бы что, так привыкла. Он храпит, а я сплю, даже не замечаю. Даже лучше мне спалось под его храп.
Обычно засыпал он мертвым сном, а тут — лег спать и не храпит. Я тоже заснуть не могу в непривычной тишине. Ну, шутка шуткой, а ведь неспроста это было. Я поняла — что-то не так. Шепотом спрашиваю:
— Сережа, что случилось?
И вдруг он мне рассказал, вот диво — при его-то сдержанности.
Один инженер, осужденный за вредительство по «кемеровскому процессу», когда Миронова сюда назначили, все добивался свидания с ним. И вот инженер этот — он получил «вышку» — с глазу на глаз с Мироновым сказал ему проникновенным голосом:
— Я знаю, что меня ждет, я только хочу сказать, что я ни в чем не виноват. Неоднократно писали мы про технику безопасности, но все наши заявления оставались без внимания, а когда взрывы произошли, нас судили за вредительство.
И еще рассказал, в каких условиях там рабочие живут и работают и как они, инженеры, ни в чем не могли им помочь.
Голос его, слова стояли у Миронова в ушах, так он и не заснул до утра. Тогда-то и сказал он мне про Успенского, что это не человек, а слизь.
— Неужели ты не можешь написать о нем рапорт, чтобы его сняли, перевели куда-то? — спросила я.
— Как я могу написать рапорт, — возразил он, — когда Успенский какой-то родственник Ежову?
А через некоторое время он рассказал мне про нашего алма-атинского хорошего знакомого, Шатова — строителя Турксиба. Однажды привезли каких-то заключенных и ему доложили, что один из них просит свидания с ним, Мироновым. Миронов приказал — привести. Шатов и вида не подал, что они знакомы. О чем они говорили, Сережа мне не рассказал, но очень потом переживал, не спал, курил, думал, на мои расспросы не поддавался.
Я часто задаю себе вопрос теперь — был ли Мироша палачом? Мне, конечно, хочется думать, что нет. То, что я вам рассказала сейчас, говорит за это. Я еще вспоминаю и другие факты. О них я скажу позже, а сейчас просто изложу то, что думаю.
Он мог сражаться в Красной Армии, бороться с бандитами на Кавказе за советскую власть, это была его власть, она ему открыла дорогу и дала все. Он был ей предан до конца, он был честолюбив и азартно делал карьеру. А когда начались страшные процессы истребления — волна за волной, он не мог уже выйти из машины, он принужден был ее крутить, делать то, что ему навязали. Но он видел уже, он прозрел, он понимал… Так я думаю, так я хочу думать.