Агнесса
Шрифт:
Ага, думаю про Сережу, значит, ты меня ждал!
Входим в спальню. Миронов тихо:
— Умер Орджоникидзе. Ты только никому не рассказывай. Говорят, что это самоубийство. Официальная версия — сердечный приступ.
И опять:
— Ну вот, теперь ты понимаешь, когда ты приехала? Да еще с ними, еще такие развеселые. Небось, резались всю дорогу в карты? Ну зачем, зачем? Я же тебе говорил — сиди дома! Ну зачем ты приехала? Что я скажу, если меня спросят?
Я сделала скорбную, трагическую мину.
— Ты скажешь, — и вздохнула, — что приехала разделить скорбь
Ну тут Миронов не выдержал, расхохотался. Так я это курьезно сказала.
А мне тогда, и правда, знаете, до Орджоникидзе этого было, как теперь говорят, «до лампочки» — тогда говорили «начхать». Все эти вожди-«возжжи» мне были безразличны, я в них не разбиралась.
Миронова я рассмешила, отвлекла, я всегда умела это делать, и уже через полчаса он говорил мне:
— Ну что бы я без тебя делал? Что Агулька, что ты… Баловница, шалунья. «Луч света в темном царстве».
Это он из книги, но тут и вправду это было к месту.
Как я ничего не понимала! Но для Миронова это, вероятно, и было хорошо.
А я не понимала. Аресты шли за арестами. Всех ягодинцев подряд арестовывали. Арестовали Шанина, Буланова, Агранова. Я хорошо знала Валю Шанину. Ее муж был заместителем Ягоды. Она недавно умерла. Но мы с ней уже после реабилитации виделись, и она мне рассказала, как арестовали ее мужа. Незадолго перед арестом я была у них в гостях. Было невесело. Они жили в тревоге, в ожидании.
Валя была активной, на партийной работе. Вернулась с работы домой, домработница говорит про мужа: «Он спит». Он болел язвой желудка, лечили от язвы в те времена люминалом. Она вошла в спальню. Легла. Вдруг вваливаются — полно мужчин в форме НКВД, сразу к его кровати, хвать за руки (боялись оружия). Он проснулся, пытался вскочить. «Вы арестованы!» Попросил позвать домработницу, посовещались, позвали. Он ей — дать такие-то теплые вещи, такое-то белье. Его увели. Валя оделась, вышла в другую комнату, а там Фриновский — сам он не хватал, только привел своих. Он ручку ей поцеловал: «Как поживаете?» В насмешку? Нет, ничуть нет, просто проявил «галантность».
Затем ее послали в партийную командировку в Астрахань. Она взяла необходимые вещи — чемоданчик. Предчувствия не обманули: недели через две ее арестовали в Астрахани. Когда пришли ее брать, она подошла к окну, они сразу к ней кинулись, она им: «Не бойтесь, я из окна не выброшусь!»
Говорят, что выбросился Черток и еще кто-то, другие успевали застрелиться… Уже потом мне говорили, что за один тот год было уничтожено свыше трех тысяч ягодинцев. Ну уж а про троцкистов и всяких других правых-левых и говорить нечего.
После реабилитации Вале дали персональную пенсию 120 рублей — это за ее заслуги. Шанина не реабилитировали.
В Новосибирск, когда мы вернулись из Москвы, приехала к нам какая-то комиссия во главе с однофамильцем Сережи — тоже Мироновым. Миронов этот [5] был начальником экономического отдела НКВД, ведал всякими инженерными делами. Он был помощником Ягоды, допрашивал в свое время Каменева. Сталин был недоволен,
5
Миронов Л.Г.
Он приехал к нам с целой свитой. Все какие-то любезные офицеры, ручки дамам целуют, умеют танцевать превосходно. Сережа устроил для них прием. Зима, а у нас свежие парниковые овощи, из специальных оранжерей Новосибирска. Они все накинулись на эти овощи… ну и фрукты, конечно…
Миронова-гостя посадили на главное место, а он, как увидел нашу Агулю, ей тогда было четыре года, так уж и не смог от нее оторваться. Посадил ее на колени, гладит по голове, шепчет что-то, и она к нему приникла… Странно это мне как-то показалось — не к дамам поухаживать, не к мужчинам — выпить, поговорить, а к ребенку за лаской…
Я потом говорю Сереже:
— А Миронов-то был грустный…
Он встрепенулся, с вызовом:
— Что ты выдумываешь? С чего это ему быть грустным? С таким почетом принимали.
А через неделю и гость наш Миронов и вся его свита были арестованы. Их нарочно отослали из Москвы, чтобы арестовать тихо. Так часто тогда делали.
А сейчас я думаю: неужели это Сереже было поручено арестовать их? Принять у себя, ввести в семью, а потом — хлоп — приказ арестовать, тайно доставить в Москву? Неужели Сережиными руками?
Я этого не знаю…
Зима… Мне нравилась сибирская зима, особенно к весне, когда солнца прибывало. Мама ведь моя была сибирячка, правда, я выросла на юге, но сухой морозец, когда снег поскрипывает под ногами, здорово это было! Бодрило!
Я увлекалась лыжами. Там была лесная станция, мне давали лыжи и ботинки, сам заведующий, бывало, подбирал по ноге. Меня туда отвозили на машине. Ходить на лыжах я научилась быстро, почти сразу отмахивала большие расстояния. Хорошо! Снег блестит, скрипит, мохнатые ветви елей с тяжелым грузом снега до земли клонятся, голубая лыжня между ними.
Инструктор заметил, что я убегаю далеко, сказал:
— Я вижу, вы увлекаетесь лыжами, но хочу вас предостеречь: снег часто подтаивает к весне снизу, и можно провалиться в такую пещеру. У нас несколько человек провалились в лесной балке, и их долго не могли найти, они погибли.
Но я не слушала, и инструктор стал ходить на лыжах со мной… Теперь-то я понимаю: они там все страшно боялись, как бы со мной чего не случилось, — боялись Мирошу.
А Сережа… Сережа тоже боялся.
Как все у него напряжено внутри в страшном ожидании, я поняла не сразу. Но однажды… У него на работе был большой бильярд. Иногда, когда я приходила к Мироше и выдавался свободный час, мы с ним играли партию-две. И вот как-то играем. Был удар Сережи. И вдруг он остановился с кием в руках, побледнел… Я проследила его взгляд. В огромное окно бильярдной видно: во двор шагом входят трое военных в фуражках с красными околышами.