Агнесса
Шрифт:
Что он пережил в ту ночь, перед тем как пошел и отдал себя в их лапы?
Я думала, думала над этим, над этой фразой о его любви ко мне. Пожертвовал ли он собой ради меня? Я не хочу сказать, что он меня не любил. Он любил меня так, как только мог любить другого человека — страстно, сильно, конечно же, любил! Но что причина отказа от самоубийства, настоящая причина была эта… Я думаю, что не только. Он просто внушил себе ее, ему самому так казалось, что это и только это. На деле же он слишком любил жизнь и просто не мог вот так взять и разрушить ее, уничтожить себя — здорового, полного
И ему помогли те мои слова, когда я отговаривала его от самоубийства, когда я доказывала ему, что даже если его арестуют, остается надежда доказать свою невиновность, добиться справедливости, слишком уж он был удачлив в жизни… Надеялся ли он выиграть и эту последнюю игру? Шанс небольшой, но все-таки шанс…
И он себя не уничтожил.
А что шанс был, я верю. Целый год вызывал меня Мешик и давал читать письма Мироши, где неизменно было написано «Крепко целую». И я отвечала ему короткими и бодрыми письмами. Иногда мне кажется: а может быть, Мироша, ведь он был такой обаятельный, сумел расположить к себе даже их, этих подручных Берии? Почему так любезен, так мил был Мешик со мной, почему нас долго не выселяли из Дома правительства и никаких попыток арестовать меня, как других жен «врагов народа», не делалось?
Или они играли с ним хитрую игру? Им нужны были какие-то его показания, и они пользовались мной как козырем. И я и моя свобода были той ценой, которую они думали заплатить ему за нужные им «признания»? Он, может быть, не верил им, что я свободна, а они показывали мои письма. Давали ему мои письма и обещали не трогать меня, если он пойдет им навстречу.
Что я знаю? Разве я могу что-то знать? Мне ведь дело его не показывают до сих пор… Что там написано? Если бы я знала! А так — одни догадки, догадки…
Вот вы говорили мне, что одного дипломата — Гнедина (правильно ли я называю?) — пытались «обломать», чтобы состряпать дело против Литвинова. Может быть, и Сережу к этому делу хотели «пристегнуть»?
Одно только ясно: мы еще довольно долго прожили в Доме правительства и меня ни в тот год, ни через год, ни через два не арестовали. Меня вообще арестовали не за Сережу, мой арест в 1942 году никак не был связан с ним.
Двадцать первого января вдруг пришел «красноголовый» (так их называл Михаил Давыдович) и дал мне конверт: «Распишитесь».
Я смотрю — приглашение Миронову в Большой театр на траурный вечер по случаю годовщины смерти Ленина. Вы подумайте только, а? Были бы мы в самом деле «врагами народа», я могла бы взять бомбу — и туда…
Я говорю:
— А Миронов арестован.
— Арестован?! Вот это да! Вот это да!
И пошел вниз по лестнице. Не поехал на лифте, а пошел. И все шел и все повторял: «Вот это да! Вот это да!»
Вероятно, думал: «В какую историю я мог влипнуть!»
Я уже говорила, что пять комнат у нас опечатали. И вот стали к нам приходить сотрудники НКВД — то один, то другой. Позвонят в дверь, входят, снимут пломбу, пройдут в комнаты, побудут там какое-то время, потом уходят, опять пломбу навесят. Что-то уносят. Мы долго ничего не понимали. Однажды, когда кто-то из них пришел, я сказала:
— Там
— Вещи? — переспросил и покладисто так: — Ну возьмите.
Я скорее стала хватать свои платья из шкафа — вечерние, шерстяные, шелковые. Хватала, хватала, взяла одну шубу (не успела, у меня их было несколько). Тут красноголовый меня остановил:
— Довольно!
Другой раз приходит милиционер со свертком, разворачивает его, а там — серебряные ложки, вилки, ножи.
— Ваши?
— Наши!
— Пишите расписку.
Я говорю:
— Напишу, но взять не могу, так как у меня их опечатали.
— Ну хорошо, подпишите только. — И дает какую-то бумагу.
Я подписываю, а сама читаю, что там: задержан такой-то с серебряным набором… Мы потом жалели, что я отказалась взять.
А когда обыск был, орава этих бандитов полные карманы себе набила мелкими дорогими вещами — футлярами, ручками, сувенирами.
Вот так они к нам ходили в опечатанные комнаты, пока Мария Николаевна как-то не сказала:
— Агнесса Ивановна, а вы посмотрите, что у них за пломбы. Тут просто веревочка продернута. Можно ее вытащить, войти, а потом обратно вставить.
И правда. Мы тотчас так и сделали. Заперли двери на цепочку, чтобы подольше не открывать, если кто явится, и стали вытаскивать свои вещи. Делали так: брали хрусталь, а вместо него клали простую посуду (чтобы по описи сошлось). Из сундука доставали чудесные скатерти, а вместо них клали старые простыни. Брали новые платья, а вешали на вешалки старые. Так же и ткани, и все прочее.
Оказалось, что не только мы так делали. Я как-то сидела с одной женщиной в поликлинике, ожидая приема врача. Мы разговорились. Она тоже, как и я, все эти муки ада прошла. И она мне рассказала, что и они доставали свои вещи. Только способ у них был другой. Они повернули опечатанный шифоньер, вытащили сзади доску и взяли оттуда теплую одежду.
Так мы воровали собственные вещи.
Когда нас выселили из Дома правительства, нам дали комнату недалеко, через Москву-реку, в Курсовом переулке, в старом доме, фасад которого был украшен фресками Врубеля. Вы, наверное, его знаете. В нашу квартиру в Доме правительства вселили других, но и тех вскоре арестовали.
Добрые люди научили меня подать заявление, чтобы вернули конфискованные вещи моей матери. Меня вызвали по телефону:
— Вы подавали заявление?
— Подавала.
— Приезжайте.
Ехать надо было недалеко — через мост. В подвал под Домом правительства. Там меня ждал сопровождающий. У входа в подвал сидел вахтер из тех, кого мы уже знали. Сопровождающий показал ему бумажку — разрешение пройти в хранилище. Он спросил меня, какие мамины вещи. Я сказала — медвежья шкура, хрусталь такой-то, доха… Ну и прочее…
— Я сама вам покажу.
Он даже словно испугался:
— Нет, нет, не надо, оставайтесь, я принесу.
И ушел в хранилище. А вахтер сочувственно стал рассказывать, какими вещами набит подвал! До отказа! Но все время вещи эти тащат. Приходят с какими-то пропусками и выносят вещи, все выносят, выносят, а то еще — в окна. Воры взламывают решетки и тоже тащат, тащат, тащат.