Агнесса
Шрифт:
Так мы говорили, вдруг возвращается сопровождающий. Ни медвежьей шкуры, ни хрусталя, ни дохи — вообще ничего не несет. Спрашивает резко:
— Мать отдельно от вас жила?
— Нет.
— Значит, жили вместе, одной семьей?
— Вместе.
— Ну тогда не получите ничего. Это вещи Миронова, они конфискованы по закону и возвращены вам быть не могут.
— Ну как же так?…
— А вот так! — И ушел.
Вахтер с досады даже шапку швырнул на пол.
— Эх! — только вырвалось у него на
Ну и в самом деле: если б он правду сказал, то мне сразу на заявление и отказали бы, не водили бы в подвал, где богатства «тысячи и одной ночи». А так он воспользовался поручением, поживился чем-то — и только его и видели…
А вахтеры, сторожа жалели нас, сочувствовали, говорили: «Ну что это же такое, как хорошие люди, так их арестовывают!»
Когда мы переезжали, они помогали нам грузиться на машину. Поехали уж, и тут я вспомнила: «Ой, там остался сервант!» А был он очень красивый, дорогой. Вахтер: «Я вам его принесу!» И принес на спине ночью.
Все это время надежда не покидала меня. Мешик регулярно вызывал получить и писать письма, дал номер своего телефона, разрешил звонить ему. И мне по духу Мирошиных писем стало казаться, что дело его все больше идет к благополучному разрешению.
Михаил Давыдович тоже верил в «счастливую звезду» Сережи. «Не может быть, чтобы Мироша не выпутался», — говорил он мне.
Так прошел год. Тут как раз заключили договор с фашистами, вошли в Западную Украину, Западную Белоруссию, Прибалтику. Потом началась финская кампания.
И вот однажды вызывает меня Мешик и дает письмо Сережи, а там:
«Дорогая жена и друг! Я советую тебе уехать из Москвы…» Там еще что-то было, затем: «Привет всем. Сережа».
«Привет всем». Не «крепко целую» и даже не «целую».
Я расплакалась. Мешик не понимает:
— Что вы плачете?
— Да вот, — выпутываюсь я, — он же пишет: «Уезжайте из Москвы».
— А вы не хотите уезжать?
— Пока о нем ничего не узнаю, не хочу.
— Ну и не уезжайте. Я думаю, что Миронов неверно трактует события.
Через некоторое время звоню Мешику, тон его совсем изменился. Он мне холодно:
— Я больше уже не следователь Миронова.
— Но как, где мне о нем узнать?
— Обращайтесь в Лефортово. — И повесил трубку.
Я — в Лефортово. Никаких сведений.
Я опять звоню по номеру Мешика. Там незнакомый голос:
— Павла Яковлевича здесь нет. Он уже здесь не работает. А кто это говорит?
— Я жена Миронова. Я хочу узнать, что с ним.
— Здесь Миронова тоже уже нет. Обращайтесь в Лефортово.
Женщины меня научили. Вы ничего, мол, не спрашивайте, а принесите деньги и дайте. Если примут, значит, он здесь.
И еще научили не сразу давать все деньги, а разбить на два раза —
Лефортово. Помните, когда мы в последний раз были у Моисея Иосифовича, я все расспрашивала Поляка об условиях в Лефортово?
Поляк говорит: ему повезло, что его арестовали в 1936 году, будь это позже, он бы тут с нами не сидел… Он был в Лефортово в 1936-м — начале 37-го. В одиночке. Двери одиночек там были расположены по внутренней стороне овала, выходили на террасу, которая обнесена решеткой, чтобы никто не прыгнул вниз. В каждой одиночке — кровать, умывальник, унитаз; обед приносили на подносе, и неплохой… Только спать лицом к стене не разрешали. Чуть повернулся во сне, дежурный в глазок увидит — окрик: «Лицом к двери».
Это чтобы не удавился. Можно было задушиться полотенцем. Привязать его к ножке кровати и натянуть, отодвигая голову с наброшенной петлей.
Я удивилась, помните: «Там даже полотенца были?»
Значит, условия были хорошие. Но вы помните Гинзбург «Крутой маршрут», помните, она пишет: чем тюрьма грязнее, хуже, чем грубее персонал, теснее в камерах, чем голоднее кормят — тем безопаснее. Чем тюрьма светлее, опрятней, чем больше в ней порядка, «комфорта» заключенному — тем хуже, тем ближе к смерти.
Однажды я принесла передачу. За стеной во дворе работала какая-то машина. Подхожу к проходной будке — окошечко закрыто! Я уже в огорчении хотела уйти. Вдруг выходит из будки молодой офицер и вешает на дверь замок. Я ему:
— Ах, значит, я опоздала!
Он оглянулся на меня, поколебался недолго, потом отпер замок и вернулся в будку, открыл окошечко.
— Как фамилия?
— Миронов.
Стал смотреть по списку. Затем говорит:
— Его здесь нет.
— Как же…
Он посмотрел на меня, и тут я поняла по его взгляду, что он меня жалеет (он знал, наверное, знал правду!). Это — глазами. Словами сказал только:
— У нас уже нет. Вы пройдите на Кузнецкий мост, там узнаете.
Больше он ничего не имел права мне сказать.
И как раз в это время случилось следующее. Мы с Агулей крепко спали ночью, особенно под утро я всегда спала крепко. А тут вдруг проснулась, как будто меня ударили. Смотрю на часы — шесть часов утра, а сна — ни в одном глазу, и такая страшная тяжесть налегла на сердце. Я записала дату: «22 февраля 1940 года».
Рассказала Михаилу Давыдовичу. Я часто к ним тогда ходила. Говорю: