Агнесса
Шрифт:
Боль не дает мне вдохнуть, но я терплю без стонов, чтобы кто-нибудь не услышал… «Оставь!» — говорю наконец в изнеможении, и вся процедура откладывается еще на двое суток… Наконец все вышло — комками, с сильным кровотечением.
Так никогда я и не стала матерью.
А срок мой кончается — уже считаю дни до освобождения. Я уже всей душою на воле.
Куда проситься? В Москву не пустят — нам туда нельзя! Лена жила в Клайпеде, у нее — Агуля. Если бы разрешили к ним!
А Андрей Андреевич все мрачней.
— Агнесса, — говорит он мне наконец, — как же
— Нет, нет, Андрейка, не надо. У тебя семья, дети, у меня — муж. Ты человек кавказский, ты здесь еще себе найдешь.
— Ах, Агнесса, все это было до тебя, а теперь… Я буду тебе писать и… может быть…
— Нет, нет, и писать не надо. Простимся миром, по-хорошему, расстанемся друзьями.
— Я буду писать.
— Не пиши. Я все твои поручения выполню, но переписываться нам не надо.
Это было накануне освобождения. Уже пришли ко мне сказать: «Завтра ваш срок кончается», — так всегда говорят перед освобождением. А на другой день освобожденного выводят, распахивают ворота в колючей проволоке: «Выходи»…
Я уезжала на подводе: обросла всякими вещами в последнее время. Подводу мне устроила Панна. Рукопись Эна я зашила в подушку, туда же и шерстяные кофточки, которые связала в больнице. При выходе мои вещи осмотрели поверхностно, и вот я уже вышла, погрузилась на подводу, но вдруг вслед мне один вохровец из начальства спохватился:
— Стойте. Миронову надо как следует обыскать: она из больницы белые халаты увозит. — И вышел за мной. И еще один с ним.
Я стала доказывать, что халат у меня свой собственный, что я его получила из дома, это мой студенческий халат. Но они не слушают. Тот, начальник, схватил подушку и давай ее мять.
Панна и Андрей Андреевич вышли за мной (он был частично расконвоирован). И Панна, и он от волнения изменились в лице. Панна не выдержала, выхватила подушку из рук охранника и бросила ее обратно на подводу. «Довольно вам!» — крикнула она в сердцах.
Возница цокнул, и лошади тронулись. Панна и Андрей Андреевич пошли с двух сторон, потом побежали. Панна держала меня за одну руку, Андрей — за другую. Лицо у него было бледное, от смуглоты казалось даже зеленоватым…
Через некоторое время Панна приехала ко мне на станцию, я еще раз увидела ее, а Андрея Андреевича — никогда… Он был раб, на станцию ему уже не разрешалось.
Барак для освобожденных был настоящим вертепом — мат, карты, вши, воровство. Мне посоветовали снять койку в поселке, и вот мы объединились с одной женщиной, тоже освобожденной, и сняли койку на двоих за пять рублей в сутки. Капитан, который выписывал бумаги, разговаривал со мной доброжелательно, предлагал ехать под Москву: в Петушки, Малоярославец или Александров (городки чуть дальше ста километров от Москвы — ближе нам жить не разрешалось).
Хорошо, что я не согласилась: всех, кто туда попал, потом выслали снова.
Я попросилась в Литву — в Клайпеду: там, мол, у меня сестра. Он взял карту и развернул. «Сюда нельзя, — сказал он, указывая на Литву. — Вот сюда можно», — и ткнул пальцем в деревню на границе Литвы. Я согласилась.
Паспорта мы получали в бараке для освобожденных, они уже были выписаны для нас заранее. Пришел казах,
Этот самоуверенный, в оспинах урод меня поучает! Такого им натолкли в голову.
…В Москве более трех дней мне оставаться было нельзя. Я пошла в железнодорожные кассы и думаю: дай рискну! Спрашиваю в кассе:
— До Клайпеды можно без пропуска?
— Не знаю, спросите в той кассе.
А «та» касса закрыта. Родственница, которая была со мной, напустилась:
— Что ты делаешь! Тебя же снимут с поезда, опять дадут срок!
— А я скажу, что у меня все украли.
Тогда я могла кого угодно в чем угодно убедить.
Назавтра опять прихожу к кассе, которая накануне была закрыта.
— Можно билет до Клайпеды?
— Пожалуйста. Вам какой — плацкартный?
И дали! А по дороге — ни одной проверки!
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Я приехала к сестре Лене и ужаснулась — как же они нуждались! Теперь мне стало ясно, куда девались мои «монгольские» вещи. А я ведь в лагере удивлялась, почему мне их не присылают в посылках. Оставалась еще и часть моих вещей в Москве — у матери сослуживца Михаила Давыдовича (помните, я вам говорила, что мы два чемодана у нее оставили?) и у Нади — жены брата Мироши, того самого пьяницы, который всегда Мирошу порочил. Я в Москве заходила к ним, но — увы! Моих вещей уже не было. Мать сослуживца раскудахталась, что их у нее украли, а Надя просто на меня напустилась: люди с голоду умирали, а тут чьи-то вещи беречь… Ну, ясно.
Агуля была у Лены, выросла, вытянулась, от меня отвыкла, сперва дичилась. Михаил Давыдович в свое время успел отвезти ее к Лене в Ростов, и как раз успел — вскоре и его арестовали. Васю призвали в самом начале войны, и Лена осталась одна с детьми, прятала их от артобстрелов как могла, ежеминутно ожидая смерти. Из Ростова они перебрались в Кисловодск, но и туда пришли немцы. Наконец война откатила на запад, Лена с детьми вернулась в Ростов. Демобилизовали Васю. Дом их разбомбили, и им выдали ордер на пустующий домик, хозяйка которого умерла. Но вернулся ее сын, разыскал документы, что дом принадлежит ему, выбросил их вещи в проходную комнату, а остальные занял.
Они голодали страшно. Павел, брат наш Пуха, который тоже жил одно время с ними, уехал с новой своей женой в Литву и взял с собой Агулю. Оттуда Агуля написала Лене: «Здесь на рынке есть картошка и сало». И все поехали в Литву.
Устроились с жильем, но было очень тесно: Лена, ее дочь Ника, Агуля, Вася и прежний муж Лены — Сухотин, который, отбыв срок в лагере, тоже приютился возле них. Боря окончил танковое училище, попал на фронт уже в Германию, там был ранен и теперь тоже жил у Лены. Было им очень голодно — работал один только Боря, заработки у него были маленькие. Сухотин так и остался очень неприспособленным человеком, а Вася уже начал болеть. И вот теперь явилась к ним еще и я.