Агнесса
Шрифт:
Около меня люди уже падают и не встают. Была с нами рослая красавица полька. На воле осталось у нее четверо детей. Одета она была только в ватные брюки и телогрейку на голое тело, всю одежду с себя она променяла на хлеб. Ватное на ней промокло насквозь, теперь оледенело. Она шла недалеко от меня. Я видела, как она упала. Остановиться, помочь? Надо, надо! Не сделаешь, потом затерзаешь себя. И тут же мысль — если только остановлюсь, помогу ей, уже не встану и я…
Идти, идти, идти! И мечта — хоть бы какая-нибудь стенка от ветра и бури! Прилечь за ней, привалиться, спрятаться от бурана и замереть, не шевелясь! Чтобы
Иной раз заряды снега вдруг стихали. На короткое время прояснялось. Тогда сбоку, чуть сзади меня, я видела на горизонте под темными тучами узкую светлую полоску неба — тот солнечный день, от которого мы ушли. Я нет-нет, да и видела ее, эту полоску, оглядываясь. Я молилась ей, как будто там был Бог, она меня поддерживала. Дойти, дойти! Господи, если Ты есть, если Ты только есть, сделай так, чтобы я дошла! И я дошла.
Как животное, я вдруг учуяла запах дыма и поползла, потащилась на этот запах, преодолевая новые заряды снега. Вот впереди, мне показалось, высоко взметнулся огонь! Стены! И тут буран стих как обрезанный. Я оказалась в грубой пастушьей глиняной постройке для овец. Посредине на полу горел костер, дым выходил в дыру крыши. Вокруг костра наш конвой (они бросили нас, спасая себя), собаки, девушки с Западной Украины, фэзэушники.
Там был плетень, разгораживающий кошару: одна из частей ее была, вероятно, для овец. Плетень ломали, кидали в огонь. Кидали и гнилую солому, которая была здесь же.
Еще не чувствуя, не воспринимая ничего, я поползла к огню, к чудесному спасению человека — к огню! Я села близко, я протянула руки к огню. Я была спасена!
Потом я сняла шубку — она внутри оказалась сухая! — повесила ее сушиться на жердь; льдинки, сковывавшие мех, таяли, капало. Я пододвинула к костру ноги — ботинки мои в дороге разбились, разорвались, спадали с ног, я их потеряла. Конец пути я по снегу шла в носках… Но ноги были живы, они уже чувствовали жар огня.
Вохровцы пререкались, вероятно, посылали один другого идти назад, приводить отставших. «Ты иди, так твою мать. — Иди сам, тудыть тебя!» — такой шел между ними мрачный диалог, а ведь они были в шапках-ушанках, в тулупах, в рукавицах!
— А Сеня? Сеня где? Он же рядом шел! — встревожились девушки с Западной Украины. Сени — мальчишки-фэзэушника — не было. Девушки стали просить конвойных сходить за ним (о стариках они не беспокоились…) Просить конвой — только нарваться на злую ругань. Тогда девушки, молодые, сильные, решили идти сами. Тут уж один вохровец охотно выступил советчиком:
— Возьмите головешку, в дверях ею махайте. Ведь совсем темно, ночь.
Девушки не приняли совета:
— Не надо, нам костер в «трубу» видно.
Они ушли. Молодцы! Крепкие, сильные, они принесли Сеню. Он был без движения. Опоздали? Замерз? Его положили у огня, стали растирать. И вот через какое-то время ресницы его дрогнули и он ожил.
А я, сняв шубку, завернулась в шерстяной платок. Вдруг чувствую, кто-то тянет меня. Оглянулась — мужчина в мокром белье пытается залезть под мой платок. Я отпустила край, он завернулся, обняв меня, а рукой взял за пустой мешочек моей левой груди. Мне было все равно. Так мы и сидели рядом, прижавшись друг к другу под моим платком, не шевелясь, ничего не желая.
В полузабытьи мы провели ночь. Только станет костер пригасать, — кто-нибудь подойдет, подбросит. Весь плетень сожгли.
Утром яркое солнце над обледеневшей степью. Трава, цветы — ничего этого не было видно под снегом и льдом. Откуда-то на тачанках примчались еще вохровцы. Кричали. О чем — не помню.
Поехали с подводой собирать недошедших. Привезли пятнадцать трупов. На телеге лежала та рослая красавица-полька в ватнике, около которой я не остановилась. Рука ее свешивалась с телеги, жестко вздрагивала при толчках.
Кто-то у нас стал возмущаться, вохровцы отвечали — констатировали спокойно, флегматично: «Это у нас кажный год так».
Умершие, замерзшие, погибшие их не очень беспокоили. Лишь бы число сошлось. Соответствующие начальники вычеркнут из списков, закроют дела. Вот если побег, — тут они отвечают! Тут они звереют. Я еще расскажу об этом.
Теперь вам должно быть понятно, почему я так подробно рассказывала о кружке, игольнике, шубке? Они спасли меня. Я была сыта, у меня появились силы, а шубка не пропустила воду к моему телу.
Я говорю о вещах. Но ведь я молилась, я горячо, страстно молилась: «Господи, если Ты есть, если Ты только есть, сделай так, чтобы я дошла». И я дошла.
Мама учила нас, детей, молиться, верить в Бога, ходить в церковь. И я верю, хотя в церковь и не хожу. Бог есть, есть что-то, милая Мира, — поверьте мне!
А наши вещи, которые мы на телегу положили, пропали. Нам сказали, что телега в буране перевернулась, и никто собирать вещей не стал. Врут, наверное, себе взяли. Там пропала и моя кружка.
Мы снова пошли. Еле передвигались после вчерашнего. Мне пришлось ноги замотать бельем и надеть войлочные домашние туфли (они оказались в рюкзаке, с которым я не расставалась).
Шли мы долго. Только к вечеру оказались в Аратау — центре овцеводческих ферм. Тут не переписывали, у кого какая специальность, — всех послали на общие работы. А большинство, в том числе и я, ничего не умели делать.
Мы должны были полоть хлебные поля, вырывая сорняки руками. Огороды мы тоже пололи, но там хотя бы тяпками. Затем сенокос и уборка хлеба. Были косилки, но мы должны были вязать снопы и складывать их в скирды. А зимой мы ходили за овцами — доставали из-под снега сено, кормили, доили, чистили стойла. Доить было трудно, туго. Молока не пили, делали сыры (не себе, конечно!). Иногда зимой овец выгоняли в степь, они вырывали траву из-под снега.
Мы голодали там страшно. Если находили в поле пршлогоднюю картошку (в ее «яблочке» сохранялся белый крахмал), бросали ее в наш брандахлыст — крахмал загустевал, и получалось сытно.
Я стала как скелет, меня называли бабушкой. От голода и грязи у меня сделался кровавый понос, и я попала в больницу. Там после выздоровления мне удалось задержаться, правда, не сразу. Сперва меня послали работать лекпомом на пятую ферму. Все фермы были в степи. Бараки для заключенных большие, с русской печью. Отдельно в казармах жила военизированная охрана. Я обслуживала ферму и все ее летовки.