Агнесса
Шрифт:
Летовка — от слова «лето». В степь вывозят человек десять зэков — пасти овец и ухаживать за ними; летовку старались устроить около сопок: хотя сопки и невысоки, гряда их все-таки защищает от ветра. Делают шалаши из соломы. Под навесом очаг — вмазывают в глину котел для варева. Живут здесь без охраны, вохра только наезжает с проверками. Хлеб привозят на несколько дней.
Все хотели попасть на летовку после голодных зимы и весны. Там доили овец и пили овечье молоко: учесть его было трудно. Иногда закалывали — тайно, разумеется, — овцу. Закалывали и ночью быстро варили, в первую очередь — внутренности. Наедались. Сразу все съесть не могли, оставшееся прятали. Делали
Еще легче было во время отела. Хоть приблизительно и знали, сколько должно быть приплода, но все-таки не точно; тут легко удавалось перехватить ягненка. Все это, конечно, делали изредка.
Ко мне относились хорошо, моего прихода на летовках ждали, иногда встречали восклицанием:
— Лекпомша, иди скорее, мы тебе сердце, печень оставили!
Я стала поправляться. Теперь меня уже не называли бабушкой, как весной.
Как-то пришла я на одну летовку. Там вохра. А под кустами лежит человек, как затравленный, худой — один скелет. Лежит без движения. Стряпуха мне шепчет: «Это птицелов».
Человек этот ловил птиц силками и относил начальству. Несколько дней назад он пропал. Потерялся? Но слух был, что не так уж безобидно он ловил птиц: каждый день отходил все дальше. И вот однажды не вернулся. Его сочли беглым, объявили розыск.
На летовку прибыла вохра. И вдруг птицелов вышел из кустов, вероятно, на запах дыма, к людям, голод загнал… Увидел вохру, но никуда уже идти не мог, свалился без сил и лежал.
Тут как раз сварилась баланда. Я говорю стряпухе: «Покорми». — «Ой, боюсь!» — «А я не боюсь!» — Взяла свою миску, стряпуха мне налила, и я пошла к птицелову. Вохровец увидел:
— Зачем даешь, это же беглый, так твою мать!
— Это еще неизвестно, — отвечаю спокойно и сую миску. Птицелов глаза открыл, встрепенулся, как ожил, стал жадно лакать. Вохровец миску ногой выбил, но мне — ни слова. Они на меня реже орали, чем на других.
А тут мчится еще таратайка, уже за беглым — сообщили на ферму, что птицелов тут. Вохровцы соскочили с таратайки и давай его бить — разъяренные, ненавидят они беглых, им же за каждого из них пятно по службе. Бьют его ногами, топчут. А он и так еле дышит. Сперва еще стонал, а потом замолчал. А они все пинают его ногами и бьют, бьют.
Как будто это меня били — я не могла на это смотреть, ушла в шалаш, а другие смотрели с полным тупым равнодушием, словно так и надо. Избили они его в кровавый комок, потом привязали к своей таратайке сзади, и привязали не просто, а свернули, как младенца в утробе матери, веревками переплели и вертикально привязали так, что он почти по земле волочился, и все препятствия, которые на пути встречались, по нему
Мне потом рассказывали, что на ферму его привезли еще живого, но там опять били и забили насмерть. Я уже вам говорила: если забивали насмерть или застреливали, это считалось в порядке вещей, за это могли дать только благодарность. Но если убежал, тут уж подымалась буря…
На ферме я жила в каморке, отгороженной от барака. В бараке спали мужчины, а в отделенной, обнесенной дощатой перегородкой части — женщины, их было немного, всего человек пятнадцать. И еще была каморка для меня. Печь топилась из барака, но в мою каморку она выходила небольшой плитой: считалось, что мне надо кипятить инструменты, но вы сами понимаете — какие там инструменты! Не было даже шприца с иглами, не было лекарств: марганцовка, йод, какие-то, вероятно, давно устаревшие порошки от головной боли. Вот и все, чем я могла «лечить». Еще термометры — ставить тем, кто просит освобождения от работы.
За тонкой фанерной перегородкой моей каморки в бараке спал один заключенный. Он все старался мне угодить, что-то было у него вроде влюбленности. Печку подтапливал для меня, кизяки крал, ну и сам, конечно, от этого выгадывал — тут в тепле около меня пристроился.
Украл он как-то пшеницы, принес, я наварила — наелись. А тут розыск, вохра схватила его, страшно избила. Вернулся он в кровоподтеках, но хорохорится, смеется с презрением. Надо было слышать, с какой издевкой произнес он слово «из-би-ли!». Мол, вот чем хотели унизить, припугнуть, а он, как настоящий мужчина, плюет на это…
Но какое счастье — горожанам не понять — зимой вернуться с пурги в теплый барак! Барак этот — грязный, вонючий — казался лучше дворца! Помню, я ходила на другую ферму и надо было возвращаться домой. Дорога санная едва видна, стало засвистывать, я тороплюсь: если пурга застанет — погибну! Поземка метет, надо спешить, пока дорога еще как-то видна. Иду, иду, вспотела, из сил выбилась совсем. А ветер все сильней лупит снегом в лицо, дыхание перехватывает, ну не дойду! И вдруг все поднялось, завертелось — конец! Но я была уже рядом, что-то темное — стена! Толкнула дверь… Боже мой! Как в другой мир! Горит коптилка, светло! (Что так светло, мне после мрака показалось.) Люди мирно спят, две натопленные русские печи…
Вошла вся в снегу, а тут дед восьмидесятипятилетний — он жил у входа — мне навстречу, он не спал, ждал меня, тревожился:
— Вот хорошо! Агнесса Ивановна пришла, Агнесса Ивановна пришла!
Счастлив, что я не погибла. А мне тоже хорошо, что меня ждут.
Он, этот дед, был ко мне очень привязан, я ведь жалею стариков и всегда жалела, разве что в юности не понимала. У деда этого было семеро родных на фронте: пятеро сыновей и два брата. Они не боялись, все ходатайствовали о его освобождении. Но — как в глухую стену…
Я вам рассказывала о есауле Петровском? Неужели не рассказывала? Это же очень интересно! Но подождите, я сейчас: найду вам журнал… Вот он. Смотрите, журнал «Вокруг света», номер два за 1978 год. Вот тут на четвертой странице начинается рассказ «Нас водила молодость в сабельный поход». Все это о нас, о Майкопе, о есауле Петровском!
Он был моей первой любовью.
Когда красные стали подходить к Майкопу, их командование предложило казачьему атаману генералу Данилову и его ближайшему помощнику есаулу Петровскому сдать город. Данилов и Петровский согласились, но поставили условие: красные беспрепятственно пропустят белые части в Грузию.