Агнесса
Шрифт:
Мне надо было это раздавать, делить.
Когда я пришла в барак, меня моя предшественница Тамара научала: «Льешь молоко, недоливай чуть-чуть, вот тебе и останется».
Я попробовала, но вы не представляете, как они смотрят, когда им наливаешь! Нет, я не смогла недоливать, не сумела.
Жила я в каморке, где кроме меня еще были четыре санитарки. Одна из них жила с начальником вохры. Конечно, это строго воспрещалось, но тайно происходило повсеместно. Звали эту санитарку Клава.
В первый день, когда я пришла и моя предшественница передавала мне свое «хозяйство», Клава эта при мне обратилась к ней: «Тетя Тамара, мне что-нибудь поесть осталось?»
Тамара ушла на другую работу, ее заменила я. Cперва все шло спокойно, но вот как-то вечером эта Клава и ко мне обратилась:
— Там у вас поесть мне не осталось?
А у меня не было ничего. Не получалось у меня недоливать, я уже говорила. Да и чего ради я бы ей давала? Я ведь тогда еще ничего не понимала…
И вот однажды с вечера, помню, я помыла голову, накрутила волосы на папильотки, постирала белье и спокойно легла спать. Вдруг — в два часа ночи — вызывают Миронову: собираться с вещами! Что такое? Куда? Зачем? — В этап.
На дворе темнота, колонну строят по шести, и — «шаг влево, шаг вправо, — конвой стреляет без предупреждения!..» — пошли на станцию. Там стали проверять дела, а моего нет. Значит, так наскоро все обстряпано было, что даже дело не успели положить. Пошли за ним. Все ждут. Принесли.
В тупике на запасном пути стоял товарный вагон, нас — в него. Нар нет, мы впритирку сели на пол, вагон снаружи заперли на засов, и поезд тронулся.
Наутро мы уже приехали. Открыли дверь теплушки — ярко светит солнце, зеленая степь, красные тюльпаны. Был апрель, в это время в степи все цветет. Тепло.
Вели нас недалеко — к украинской хате-мазанке в одну комнату среди степи. «Здесь будем пока жить», — сказали конвойные и приказали строить в этой хате нары.
Комнатка небольшая, а нас сорок пять человек, но построили нары и втиснулись впритык.
В первый день конвой выдал нам только хлеб, мы стали возмущаться, тогда на следующий день они дали пшена, лук и бутылку подсолнечного масла. Это на три дня на сорок пять человек. Продукты эти оказались тут же, на «базе». Я еще накануне заметила небольшую пристройку к хате, вероятно, крестьянский сарайчик для птицы, но сейчас там птицы не было, жила там худая, бедно одетая женщина. Она была уже вольная. Срок отбыла, но шла война и поступил приказ: задерживать до конца войны. Вот она и устроилась здесь «завхозом».
Когда выдали продукты, она сказала нам: «Люди добрые, выберите двух женщин, кто варить будет».
Наша партия была разношерстная. Были интеллигентные люди, были простые крестьяне, девушки с Западной Украины и мальчишки лет шестнадцати-семнадцати из ФЗУ — их судили за подделку продуктовых карточек или за мелкое воровство с голода.
Готовить вызвались две крестьянки. Варили на дворе, там была глиняная печь-плита под навесом, как делают на Украине, чтобы стряпать летом. Сварили. Можно есть, а почти ни у кого посуды нет. Своя посуда — это очень важно в лагере. Если у тебя есть своя посуда, ты получаешь первым вершки — а жир-то весь сверху; последнему остается одна муть. Другие ждут, пока освободится твоя посуда. Поел — передаешь другому, тот — третьему. Только следи в оба, у кого твоя посуда, чтобы не «испарилась». Негигиенично? Грязно? Какая там грязь! Какая гигиена! На это не обращали внимания.
Я уже поняла, что значит своя посуда. Незадолго до этого я как раз выменяла на хлеб поллитровую эмалированную кружку в виде усеченного конуса, малым основанием вниз. (Я все это рассказываю вам подробно, чтобы вы поняли, как я спасла свою жизнь.)
Когда игольник был готов, я постучала в пристройку к «завхозу». Та дверь приоткрыла, грубо:
— Чего тебе?
Я ей показываю игольник:
— Вот этого вам не надо?
Она увидела, сразу выражение изменилось. Очень ценилось такое у женщин в лагере, всем хотелось хоть немного, хоть какой-нибудь красоты, иллюзии домашнего уюта. «Завхоз» расплылась:
— А что тебе за него?
— Хлеба…
— Нет у меня хлеба. У конвоя хлеб.
— А я без хлеба дать не могу. Я голодная.
— Я понимаю. А если пшена?
— Давайте!
И она насыпала мне полкружечки пшена. Я попросила еще и щепотку соли.
Варят на плите нашу баланду, а я говорю: «Буду следить за огнем». И стала подкидывать щепочки разные и солому, а на край скромно и осторожно поставила свое пшено в кружке, до краев налив ее водой. Поставила и думаю, что они скажут? А ну сейчас прогонят с плиты?
Пшено вскипело и стало разбухать, и вот уже полезло из кружки. Я сняла, чуть остудила и стала есть огрызком гребенки — ложки у меня не было. Ем его, а оно горячее, густое! Я съела. Сварилась баланда, и я протянула кружку одна из первых. Все косятся, но молчат. Съела я все это и чувствую в желудке тяжесть, сытость. Давно я такая сытая не ложилась спать.
Помните, у Джека Лондона рассказ «Кусок мяса»? О боксере, который не смог перед рингом купить этого мяса и проиграл? Так вот у меня, правда, не кусок мяса, а полкружки пшена было, но эти полкружки меня спасли.
Утром, помню число — 23 апреля 1943 года, нас погнали дальше. Было солнечно, но такой сильный встречный ветер, что идти против него не было сил. Я говорю вохре:
— Нас же ветром свалит!
— Но идтить надоть, так твою мать.
— Так не в такую погоду. Можно еще здесь пожить.
— У нас приказ. — И опять «тра-та-та».
Идти тяжело, жарко. Я на себя надела все теплое свое, ну и, конечно, в шубке. Снисхождение: «Кому тяжело, кладите вещи на подводу!» Все стали класть. И я положила часть вещей.
Облегчение, но ненадолго. Ветер страшный, все усиливается, по небу пошли темные тучи, начался дождь. Сразу образовались лужи, дорогу развезло, она стала, как грязная река. Месим грязь, спотыкаемся. Дождь сменился градом — лупит по спине, в лицо. Все от дождя промокли, к тому же стало холодать. Мокрая одежда замерзает, мех моей шубки оброс льдинками — если бы не ураганный ветер, слышалось бы, наверное, как они звенят, — как подвески. Повалил густой жесткий снег. Пурга такая, что в трех шагах человека не видно — где конвой, где мы. Все перемешалось, конвой исчез. Молодежь наша ушла вперед, старики отстали, я где-то посредине. За воем ветра ничего не слышно (может, кто-то кричит?), дышать нечем, ветер забивает дыхание. А надо идти, преодолевая страшную снежную стену, — только впереди спасение. А сил нет…