Ахматова: жизнь
Шрифт:
А почему бы, кстати, не казаться? Марина Ивановна завалена переводами, живет в подмосковном Голицыне, при Доме творчества, – не в самом Доме, на плохонькой частной квартире, без удобств, но живет, – здесь же и столуется вместе с сыном, и даже привередливый Мур считает, что «еда вкусная». А главное, дочь пишет; муж не пишет, но передачи на его имя принимают – значит, жив. Словом, ситуация что у Цветаевой, что у Ахматовой на март месяц 1940 года такова, что строка из «Позднего ответа» – «Поглотила любимых пучина» – звучит несвоевременно, а то и кощунственно.
Не соответствует истине и такая фраза: «Мы сегодня с тобою, Марина, / По столице полночной идем». По ночной Москве вдвоем Цветаева и Ахматова никогда не бродили. Да и вернулась Марина Ивановна на родину не сегодня, не в марте сорокового, а в июне 1939-го, о чем Ахматовой, разумеется, известно.
Короче, утверждать, что «Поздний ответ» в окончательном виде завершен в 1961-м, можно почти наверняка, а вот дата создания первого чернового варианта гадательна. Что касается лично меня, то, на мой же взгляд, первый набросок сделан зимой 1957-го, после встречи с вернувшейся из Туруханской ссылки дочерью Цветаевой Ариадной (отсюда и зимний
Естественно, правды о своих сложных отношениях с Мариной Ивановной такой удивительной дочери Ахматова сказать не могла. Вместо правды рассказала красивую небыль. Ариадна пересказала сочиненную для нее Ахматовой сказку в своих воспоминаниях: «Она (Цветаева. – А.М.) передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве. И вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б.Л., что Марина здесь, дала для нее свой телефон, просила ее позвонить, когда она будет свободна. Но она все не звонила, и тогда я сама позвонила ей… И вот она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разгадывая, а просто. М.И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про вас и вашего отца, про все то, что произошло. М.И. читала мне свои стихи, которых я не знала. Вечером я была занята, должна была идти в театр на «Учителя танцев», и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то там устроились с билетом и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на другой день».
Поразительный документ… О муже и дочери Цветаева никогда и ни с кем не говорила. Даже с сыном. Даже с женой критика Анатолия Тарасенкова, того самого Тарасенкова, который первым в СССР стал собирать изданные в десятых и двадцатых годах сборники и ходящие в рукописи стихи М.Ц. Маша Белкина-Тарасенкова не услышала от Марины Ивановны ни единого слова на сей счет. И это при том, что Цветаева регулярно бывала у Тарасенковых, не мимоходом, вместе с Муром, держала в их доме самое ценное из своего архива. Никогда не упоминала она и о щекотливых обстоятельствах, в силу которых оказалась в СССР. Этот сюжет был также отмечен знаком табу, и Анна Андреевна была бы последней, кого Марина Ивановна к нему бы подпустила.
С точностью до наоборот следует, на мой взгляд, читать и такой пассаж: «Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разгадывая, а просто». На самом деле в квартирке у Харджиева Марина и Анна только и делали, что приглядывались, пытаясь разгадать друг друга. И никакой простоты меж ними не было, как не было и уюта, а было что-то похожее на прикосновения (касания) дамскими кинжальчиками (метафора принадлежит Н.И.Харджиеву). Что до свидания в квартире у Ардовых, [58] то на сей раз, видимо, и впрямь имел место то ли поэтический турнир, то ли выставка «Наши достижения». Вот только вряд ли Цветаева все это время читала свои стихи. Устный жанр она не слишком любила и, готовясь к свиданию с соперницей, собственноручно переписала для нее «Поэму воздуха». Зато Ахматова, конечно же, стихи свои читала, ибо всегда непременно, не чинясь, это делала, даже если не просили. И ежели как-то уж слишком долго не просили, сама спрашивала: «Хотите, прочитаю новые стихи?» Естественно, так было лишь в узком, своем кругу. С выходом на эстраду, несмотря на опыт «Бродячей собаки», у нее всегда были проблемы: раз на раз не попадало. Наверняка тот же вопрос – Хотите, почитаю стихи? – был задан и Цветаевой. Вряд ли А.А. решилась озвучить «Реквием», ибо была достаточно осведомлена о характере деятельности Сергея Эфрона. Основная ставка на выигрыш – «Поэма без героя» (в довоенной, первой редакции). Этот козырной ход Ахматова, видимо, приберегла на самый конец поединка, иначе, нарвавшись на решительное неприятие, тут же и спрятала бы свои «листочки», и мнимый разговор «по душам» на том бы и оборвался…
58
Ардовы – самые надежные из друзей Ахматовой последнего, как она шутила, «призыва». Анна Андреевна познакомилась с ними в середине тридцатых, когда, приезжая в Москву, останавливалась у Мандельштамов в Нащокинском переулке – Ардовы были соседями Осипа Эмильевича. Подружилась, правда, позже, в конце войны, когда Ардовы уже жили на Большой Ордынке. Больше всех в этом гостеприимном семействе Анна Андреевна любила хозяйку дома – красавицу актрису Нину Антоновну Ольшевскую и ее старшего, от первого брака, сына киноактера Алексея Баталова. С самим Ардовым – писателем-юмористом – особо близких отношений у А.А. не сложилось, но она очень ценила возможность посостязаться с ним в остроумии. Об остротах Виктора Ефимовича Ардова ходили легенды. Один из артистов эстрады, в середине двадцатых годов входивший в труппу знаменитого кабаре «Нерыдай», пишет в своих воспоминаниях: «Подлинной грозой нерыдайских конферансье был В.Ардов, постоянный посетитель литературно-артистического стола. Его каверзные реплики настолько донимали нас, что в конце концов мы вынуждены были капитулировать» (Советская эстрада 1917–1929. С. 316).
Словом, в формат «пластинки», в котором Ахматова себя чувствовала как рыба в воде, ни жизнь, ни смерть Цветаевой не укладывались. Эту особенность своей подопечной Лидия Корнеевна за два с лишним года знакомства успела уразуметь и переменила тему, перевела разговор с трагического на насущное, бытовое…
До Казани Капитан (так в шутку называла Ахматова свою младшую подругу) довезла свою команду без злоключений. Маршрут был местного значения, особого разрешения на него не требовалось. А вот в Казани начались осложнения. Столица Татарии оказалась набитой беженцами. С великим трудом устроились на ночлег в
Об убогости ташкентского «жилья» написано немало сентиментальных страниц. Однако Ирине Пуниной после блокадного измора жилище Ахматовой – восьмиметровка с отдельным входом – «лепрозорием» не показалось. Не показалось оно таковым и Марии Белкиной. С грудным младенцем и родителями она жила за занавеской; вторую часть разделенной одеялами комнаты занимала развеселая супруга модного драматурга. Куда более безотрадное впечатление производила в ноябре столица солнечного Узбекистана – «Ташкент, город хлебный…». Голые деревья, промозглый воздух и какая-то особая, не русская, вязкая грязь… Там, в Чистополе, наверняка уже выпал снег, забелив и облагообразив непригожую позднюю осень. Там остались истинные друзья, настоящие собеседники – Пастернак, Федин…
Я время от времени сама себе задаю вопрос: как повернулась бы судьба Анны Ахматовой, и творческая, и личная, проживи она эвакогоды «во глубине России», «в глуши лесов сосновых»? Какие образы, какие мысли вошли бы, вместе со снегами и вольным течением могучей Камы, в ее ум? Пастернак уж точно не написал бы провинциальные сцены «Живаго» так, как он их написал, если бы не чистопольское «сидение»…
Но вышло так, как вышло. «Лепрозорием» окрестила место своего проживания именно Ахматова, хотя, повторяю, это был обычный для Ташкента жилой дом, расположенный к тому же в самом центре города, рядом со зданием Совнаркома. Прежде чем отдать его под общежитие для эвакуированных деятелей культуры, туземных жильцов оттуда выселили, рассовав по углам и родственникам. И если уж сравнивать, то реальнее будет уподобить его муравейнику, ибо населенцы общежития либо стучали на пишмашинках, либо тащили в свой муравейник все, что можно было раздобыть, день-деньской рыская по базарам, продуктовым распределителям и прочим полезным для поддержания жизни местам: саксаульный лом для буржуек, лепешки, рис, изюм, клубки и косы из сушеных нарезок чарджуйской дыни… Ахматова вполне могла бы стать в этой муравьиной куче-буче чем-то вроде «муравья с того берега», но этого, то ли к счастью, то ли к несчастью, как посмотреть, не случилось. Она стала чем-то вроде «муравьиной матки», которой муравьи всех расцветок, и рыжие, и черные, несли кто чем раздобылся: тот – бидон или банку с питьевой водицей, эта – горячие бараньи котлетки. А однажды муравьи замерли, пораженные невиданным зрелищем. По шаткой лестнице, тяжко дыша и трудно неся нездоровую тучность, карабкался сам Алексей Толстой. Естественно, порожняком, корзины с дарами щедрого Востока несли, отступив на почтительное расстояние, телохранители. Насладившись произведенным эффектом, «муравьиная матка», сделав знак муравьям, отдала в их распоряжение содержимое живописных корзин. Нужно ли добавлять, что через минуту ивовыми изделиями местных умельцев можно было загружать ненасытную буржуйку…
Время меж тем шло, круг общения Ахматовой становился все шире и шире. Вместе с непредсказуемой, великолепной Фаиной Раневской в него втиснулись и ее отнюдь не великолепные товарки, почти навязав Анне Андреевне непривычный ей стиль жизненного поведения: грубо-богемный, с вином, обменом тряпками, сальными анекдотами. Лидия Корнеевна ужасалась: непогрешимую, строгую и суровую «музу плача» остроумная «похабель» развлекала! Впервые в жизни А.А. чувствовала себя отбившейся от дома старой девочкой, попавшей ненароком в дурное общество. И когда А.Н.Тихонов, в ту пору директор эвакуированного в Ташкент издательства «Советский писатель», по просьбе Алексея Толстого нашел для «Аннушки» в доме со всеми удобствами прекрасную, теплую и светлую комнату, она, не посоветовавшись со своим Капитаном, наотрез отказалась. Дескать, дорого платить. Двести рублей. Откуда у нее такие деньги? Тихонов от возмущения побагровел. Да вам стоит перевести по подстрочнику двадцать строк любого из узбекских поэтов! Десять рэ за строчку, вот и все. Но Анна неколебимо стояла на своем: не умею переводить, и все тут. Пробовала – не получается. И впрямь: пробовала, получилось на четыре с минусом. В искусстве перевода, даже если перевод делается с подстрочника, как и во всяком искусстве, все решает «чуть-чуть». Этого таинственного чуть-чуть не будет в ее переводных текстах, когда она в пятидесятых годах, оказавшись в безвыходном положении, начнет переводить «километрами». С польского, древнеегипетского, китайского, итальянского, сербского и т. д. и т. д. Тем не менее и редакторы, и друзья-советники будут делать вид, что работа выполнена превосходно, на пять с плюсом, по-ахматовски. То же самое наверняка произошло бы и в Ташкенте. Здешние авторы, хотя и владели главным языком империи, в тонкостях словоупотребления не разбирались, редакторы гнали план, в начальниках сидели все свои, но…
Муравейник возликовал: муравьиная матка не бросила свой рабочий обслуживающий персонал! С энтузиазмом восприняло решение Ахматовой и ближайшее окружение Фаины Раневской. Стихов хозяйки комнаты с отдельным входом они, разумеется, не помнили, кроме самых расхожих типа «О как ты красив, проклятый…», но местом, где можно было собираться и «пировать на просторе», дорожили. Их собственные жилищные условия такой свободы не позволяли.
Лидия Корнеевна, напротив, огорчилась. И не только потому, что переселение А.А. в теплую комнату со всеми удобствами сняло бы с нее множество забот, в зимние месяцы ставших почти непосильными. В голодные двадцатые годы, когда на счету была каждая копейка, Корней Иванович усадил старших детей за английские переводы, а потом до одурения бессонными ночами правил, доводя до ума не слишком умелые их опыты. Как может А.А. отказываться от работы, тем более что за ней не надо бегать, если она сама плывет тебе в руки?