Ахульго
Шрифт:
– А мука на исходе, мяса нет, ну и все прочее, сами знаете.
– Воруют, – сокрушался Траскин.
– Ну да я их прижму, будьте покойны.
– Расстрелять бы пару подлецов, – сказал Граббе.
– Солдаты жизни свои не жалеют, а их обкрадывают.
Траскин смутно почувствовал, что это относится и к нему, но предпочел согласно кивнуть.
– Когда прикажете отправляться, ваше превосходительство?
– Как раненых повезут, вот с ними и отправитесь. Сами и увидите, какая в медикаментах нехватка.
– Слушаюсь, ваше превосходительство! –
Обратно он летел, как на крыльях:
– К черту эту войну! К черту это Ахульго! Пусть дерутся кому охота!
Граббе расстался с Траскиным без сожаления. Полковник мало соображал в военном деле, а все штабные дела давно уже легли на плечи Пулло. Траскин никому здесь не был нужен, кроме ханов, которые устраивали для него пиры в надежде на ответные услуги и протекции по службе для своих многочисленных родственников.
Избавившись от глаз и ушей Чернышева, генерал почувствовал облегчение. Теперь ничто не заставит Граббе оглядываться назад. А дело предстояло нелегкое, и всякое еще могло случиться.
Глава 95
Засидевшиеся в Хунзахе «фазаны» под командой Михаила Нерского явились к Ахульго вместе с последним транспортом. Они соединились с ним в Цатанихе, где сходились дороги из Шуры и Хунзаха.
Волонтеры прибыли к вечеру, когда еще гремела пальба первого штурма Сурхаевой башни. Пока не явились на место, они мечтали о горячих схватках, но, увидев, что тут творится, многие согласились быть санитарами, которых в отряде не хватало. До самого утра они выносили раненых и убитых и с тоской вспоминали Хунзах, откуда борьба с горцами выглядела совсем иначе. Другие, напротив, рвались в бой, решив явить пример храбрости и свято веря в свою счастливую звезду. Были и такие, которые готовы были заплатить солдатам, чтобы те слегка их ранили. Но, прослышав, что один из волонтеров по неосторожности погиб в результате такого членовредительства, решили не лезть на рожон и поучиться у бывалых кавказцев, как и награду приобрести, и ноги унести.
Палатки походного лазарета уже не вмещали раненых, которых было слишком много. Приходилось делать шалаши. А многие просто лежали рядами на траве, ожидая своей очереди.
Отрядный врач трудился, не разгибаясь. Его подчиненные доктора тоже не отходили от хирургических столов, извлекая пули и осколки, зашивая раны и ампутируя конечности. Им помогали лекари из отрядов горской милиции, изощренные в лечении боевых ран. Особых инструментов им не требовалось, все манипуляции они производили кинжалами и небольшими, отточенными, как бритвы, ножами, которые хранились в специальных кармашках под ножнами кинжалов. Обходились они и без дезинфекции, лишь слегка прокаливая лезвия на огне. Ампутированные обрубки выносили целыми корзинами.
Неподалеку батюшка, размахивая кадилом, отпевал убиенных. Затем их хоронили в братских могилах. Офицеров хоронили отдельно.
Бывший декабрист Нерский обходил лагерь, разыскивая старых знакомых. Повсюду стучали топоры, солдаты сооружали себе
У музыканта Стефана Развадовского, приятеля Михаила, была прострелена ладонь. Но он рассказывал Нерскому о другом – об ужасах штурма Сурхаевой башни и о том, что готовится новый штурм.
– А щиты зачем сколачивают? – недоумевал Михаил.
– Разве пуля их не пробьет?
– От камней, которыми горцы отбиваются, – объяснял Стефан.
– Это же не башня, а настоящие Термофилы!
– Скажи еще, что мы воюем с царем Леонидом и его спартанцами.
– Я иногда думаю, Михаил, что горцы и спартанцев бы воевать поучили, – сказал Стефан.
– Такие бестии! Причем натурально, а не то что спартанцы. Те, полагаю, миф, да и только.
– Так ты снова на штурм пойдешь?
– Пойду.
– А рука твоя как же? – спросил Михаил.
Стефан слегка пошевелил пальцами перевязанной руки и сказал:
– Ничего, заживет. Я, знаешь, только начал трубить атаку, а тут пуля. Чуть инструмент в пропасть не обронил.
– Значит, с музыкой в бой провожаешь? – спросил Михаил, отворачиваясь.
– А как же? Вдруг убьют, так хоть с белым светом под музыку попрощаюсь.
– Для того ли, братец, музыка?
– По мне, так я бы лучше в опере играл. Да сам знаешь, мы люди подневольные. Однако…
– Что?
– Ахульго – это такая декорация! Мне порой кажется, что это не война, а какой-то титанический театр! И что-то нашептывает мне, что здесь и будет моя главная сольная партия.
– Какой же это театр? – не соглашался Михаил.
– Скорее, Колизей для гладиаторов.
– Нет-нет, – уверял Стефан.
– Тут свободой пахнет. Роком! Судьбой! Как в античных драмах. И мой выход – не за горами, вот увидишь. И пусть я погибну, но свою главную ноту возьму!
– Ну-ну, – скептически произнес Михаил.
– От судьбы не уйдешь. Кому – театр, а кому и могила.
– И ты призадумайся, Михаил, – говорил Стефан, улыбаясь чему-то своему.
– Тут, брат, история делается, не упусти своего часа. Ахульго больше не будет.
– Воин воюет, а жена дома горюет, – вздохнул Нерский.
– Домой хочется. А путь мой, выходит, через Ахульго и лежит.
Они помолчали, думая каждый о своем и глядя на Ахульго, которое резко вычерчивалось в сумерках от каждого залпа.
– Я слышал, ты в офицеры выбился, а все без эполет? – спросил Стефан.
– Взять было негде, – ответил Михаил.
– Да и бумага о производстве пока не пришла.
– Пришла – не пришла, офицер должен быть по всей форме.
– Не с убитых же эполеты снимать, – вздохнул Михаил.
– Отчего бы и нет? Я не в смысле мародерства. Раненых – тьма, они сами тебе отдадут, кого в Шуру увозят.
– Обойдусь, – махнул рукой Михаил.
– Мне жена их везла, так я велел ей ехать обратно, от греха подальше.
– Жена? – удивился Стефан.
– Говорят, была в отряде одна женщина…