Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Аид?
– Ладно.
Хтония у меня не будет – ну что ж, гневу незримому пора становиться гневом зримым и осязаемым. А что придется отступать до прихода Зевса – этот обман не хуже прочих, Ата могла бы гордиться таким ходом.
Еще несколько часов мы сидели, обсуждая новости с рубежей и возможную расстановку войск в будущей битве. Афина сыпала дельными советами, Арес багровел и всем своим видом провозглашал: «Ну, подожди, я на поле боя отыграюсь!» – небось, напросится ко мне в подручные, изображать военные конвульсии. Посейдон сидел мрачнее штормового моря и нервно дергал себя за
Я задержался, чтобы сказать Громовержцу три самых важных слова.
– Ты не решился.
– После того как был там, – тихо ответил он, отворачиваясь, – вряд ли и решусь.
– Но ты понимаешь, что силы неравны?
– Что ты от меня хочешь, брат? – рявкнул он, подхватываясь на ноги. Комнату пересек одним прыжком, встал – лицом к лицу. – Думаешь: я тут засел, делаю детишек, пирую, о войне и не помышляю? Думаешь – на что вам такой вождь, Посейдон вот думает, не только думает – открыто говорит!
Не ожидал от Черногривого.
– Говорит тебе?
– Нет, остальным и пока только шепотом.
– Откуда ты…
– Гермес, – махнул рукой, болезненно сморщился. – Хочешь – давай ты, а? Ты же у нас умеешь решать. Давай, бери власть, мне не жалко. Садись на престол – и решай. Решайся! Спускайся в Тартар, освобождай Сторуких – давай! Сможешь?!
– Не смогу, – сказал я.
Отвернулся и вышел из комнаты – отсыпаться, потом к Левке, потом… проигрывать битвы до прихода Громовержца.
* * *
Ника училась летать. На крылья она встала через месяц после рождения, сразу же после того, как завязала в узел сто пятнадцатую погремушку от «дяди Гефеста» (тот жаловался, что не успевает ковать мечи и щиты). Теперь вот носилась по коридорам, время от времени врезалась во что-нибудь или в кого-нибудь, щипала харит, опрокидывала подносы с едой: буйное дитятко нравом удалось ни в папу и ни в маму.
Особенно ей нравилось доставать Ареса, за которым она гонялась с победным писком:
– Война – кака! Победю!
Племянник терпел неделю, а после удрал ко мне на рубежи – крепости брать.
– Я – Война! – потрясал он чашей в моем походном шатре. – Да я… да меня… имя – шепотом, как твое! Ну, может, не как твое… А они с этой соплей там все… будто с Лиссой целовавшись! Афродите эта мелочь волосы медом залепила – выстригать пришлось. Улыбается: «Ой, это ж Ника!» Артемиде тетиву порвала, Деметре – хитон. «Это ж Ника!» Отцу в глаз какой-то цацкой – полдня с прищуром ходил: «Ха-ха, меткая малышка!» Да когда я…
Договаривай: а когда я по замку носился, меня не любили. И сейчас не любят, вернее, ненавидят.
– Расскажи мне про свое тяжелое детство, – предложил я, лениво рассматривая план предстоящего сражения.
Планировался полный разгром моих войск – конечно, до появления спасения в виде Зевса.
Видимо, племянник сподобился вспомнить, где прошло мое детство. Умолк, только чашу сжал в руках так, что она затрещала.
– Обойдутся там без меня, – буркнул яростно. – Поставь хоть куда-нибудь. В последний раз я копьем ее… хорошо, на крыльях –
– Не возьму, – отрезал я. Куда мне к Тартару девать бога войны, когда и войны-то нет?
– Афину бы взял? – и недобрый огонь в глазах.
– Ее бы взял с радостью. Положи копье, пока уши тебе не надрал, и слушай. Лавагетом тебе не быть: думать в бою не умеешь. И своих с чужими не различаешь. Да еще…
– Меня придется удерживать, чтобы мы случайно не одержали победу, – угрюмо пробубнил он. – До прихода отца. Так? Ладно, тогда я сам…
– Сядь! – сам он… наворотит на рубежах – всем Олимпом не расхлебаем. – Время от времени будешь возглавлять наступления как лавагет. Я сказал «как»! За твоей колесницей будет идти моя. Я буду в доспехе простого воина. Попробуешь зарваться или ударить по своим…
Аж дыхание затаил.
– Удержишь меня? Что, дядя?
А как ты думал.
Война добросовестно агонизировала. Вместе со своим богом она накатывалась на очередную крепость титанов, ползла по скалам, неслась по песчаным берегам широких озер, змеилась среди рощ и долин. Кидалась на приступ, неистово и гулко вопя боевые кличи – сильно подозреваю, что неистовство Ареса подогревалось, если он вспоминал о младенце-Нике. Война вскипала, выплескивалась отчаянным натиском на чудовищ, лапифов, детей титанов от смертных… Прорывала стены, крошила гранит – и захлебывалась, начинала топтаться на месте, собирая обильную жатву и с той стороны, и с другой.
Дрались отчаянно – но не побеждали.
Захватывали трофеи – но не города.
Брали пленных, победно врывались, куда положено, сшибались, с кем нужно – чтобы тут же завязнуть в середине боя. Чтобы беспомощно топтаться на месте, пока с небес не сверкнет первая стрела… вторая…
Тогда наконец начинали драться всерьез, и крепости сдавались, земли признавали себя данниками Олимпа… потом Зевс уходил, к побежденным приходило подкрепление, нас отбрасывали назад – и все повторялось сначала.
В разных местах мы возглавляли войска по очереди, чтобы создать видимость не одного отряда, а армий, возглавляемых несколькими военачальниками. Арес показал себя на удивление толково. Пару раз в горячке боя его занесло – пришлось сбрасывать с колесницы – но в остальном он сдерживался и отдавался наслаждению битвой только после молний с небес, когда было можно. Вот тогда всем приходилось держаться подальше.
Всего у меня было четыре тысячи – постоянное число, убитых приходилось замещать. Две сотни бессмертных, остальные время от времени знакомились с мечом Таната. Руководителей отрядов я отбирал лично, по глазам – таких, которые выполняют приказы бездумно. Не всякий готов без объяснений дожидаться прибытия Громовержца и тянуть, превращая бой в вязкую кашу, когда можно – победить сразу… Две тысячи дрались под моим началом, еще восемь сотен – недалеко от меня, якобы под началом Ареса, но тоже под моим… Остальных взял Прометей и показал себя отменным лавагетом. Войска под его руководством исправно вязли в середине наступления без всякого притворства – когда он давал волю своей натуре и бросался спасать раненых.