Аистов-цвет
Шрифт:
— Тату, приехал Мирослав из Львова и привез какие-то важные газеты. Потому как теперь война, то там пишут, чтоб идти и отбирать у русского царя Украину. И Мирослав собирается идти. Гуменюковы и Степанюковы хлопцы уже ушли. Собирается и Сень Оленки Бойчихи. А Маргошин Янусь еще сегодня с утра ушел во Львов, там собираются все поляки, чтоб идти на бой за Польшу. А Мирослав хочет Украины и говорит: «Или добыть, или дома не быть». Мама сидят и от слов его плачут, а Текля и сама хочет идти.
А еще сегодня ехало на войну много войска и порасходились было по хатам, потому как собирались ночевать.
Все это Ленько выпалил, не давая отцу и рта открыть, и убежал за хату, крича:
— Отойдите от коня, дайте ему выспаться!
Карпо Рондюк минутку постоял, опираясь рукой о калитку, словно искал потерянную мысль, с которой собирался войти в хату. О Мирославе он знал: рано или поздно, а придется это услышать, и он ждал этого известия со страхом.
Теплый ветер шевелил кончики его усов и пропитывался табаком, которым насквозь пропах весь Рондюк. Тут из-за хаты выбежали дети и бросились к отцу, крича радостно:
— Тату, тату, у нас конь есть!
И когда Рондюк хотел, как обычно, улыбнуться детям, в груди у него что-то так сжалось, будто там вместо легких была сталь.
— Конь есть? Это хорошо, детки, что есть конь!
Он старался вложить тепло в свои слова, но дети почувствовали, что на душе у него, и притихли.
— Раз есть конь, нужен и возок. Только конь больной, говорил мне Ленько. А вот если выздоровеет и никто не заберет, надо будет достать возок. Будете смотреть за конем?
Но дети почувствовали в голосе отца фальшивое веселье и запускали глубоко корни своих глазенок в отцовские. А Мисько вспомнил:
— Тату, Мирослав собирается на войну.
— Собирается на войну?.. Ленько уже говорил мне об этом.
И он опять постарался улыбнуться, а дети еще пристальнее всматривались ему в глаза, а Геля сказала:
— Тату, вам жалко, что Мирослав едет? Да?
— Он может еще и не пойти. Тато может еще его и не пустить!
Но от этих слов Рондюку не стало веселее, ему страшно было войти в хату. В другое время, если бы он, вернувшись с работы, так долго стоял во дворе, вышла бы его жена Маланя, позвала бы есть, но на этот раз никто не выходил.
Клубились тучи, и вечерняя сырость мутью садилась на сердце, а оно выстукивало в груди: «Мирослав, Мирослав…»
Дети сели возле больного коня, и Рондюк сел с ними. Конь перестал хрипеть и лежал теперь тихо, с широко раскрытыми фиолетовыми глазами.
Перед конем лежала свежая трава, картошка, морковь — все это принесли дети и теперь снова принялись совать ему в рот. И конь медленно разжимал зубы и мягко брал влажными губами из детских рук красную морковь, картошку, траву, а дети радостно хлопали в ладоши:
— Ест, ест! Тату, ест!
Геля подбежала к отцу, закинула на шею худенькие руки, а потом побежала в хату, вынесла миску с водой и ложку. Видя это, Егорчик побежал тоже за ложкой, а Мисько крикнул:
— Принеси
И дети по очереди стали плескать ложками воду в рот коню, а тот высовывал язык и слизывал капли с сизых губ.
Рондюк сидел, заронив взор в глаза коня, и не слышал детского смеха, не видел, что уже несколько раз выбегал из хаты Ленько, звал его и что малый Егорчик уже принес чашку и прямо из нее лил в рот коню, а Геля чашку отбирала, из-за этого уже началась ссора.
В фиолетовых глазах коня перед Рондюком проплывали картины пережитых лет. Под шелест воспоминаний пережитое казалось ему знакомой историей, когда-то услышанной из чьих-то уст.
…Когда поженились с Маланей, своего угла еще не было. А ведь известно, как по чужим людям жить. Затяжелела Маланя Мирославом, а Карпо: «Есть у нас полморга поля, к этому бы еще какую-никакую да свою хатенку, можно бы как-то жить». Он хлопец молодой, статный, и здоровье бьет из него фонтаном. А здоровому что: горы — не горы, дороги — не дороги! Все одолеваешь, играючи. Если бы только это здоровье человек мог удержать! Расплескивается вместе с жизнью, как вода, и сгибается эта жизнь с годами, как коромысло. И оглянуться не успеешь — оброс уже горбом.
И ушел в горы, высокие да пригожие, что стояли вокруг в цветах, как девушки в пышных уборах и лентах.
Что значит — человек хорошо одет! Э-э, половину красы и смелости дает одежда. Разве его Текля не была бы красавицей, будь во что нарядиться? А то, бедная, как выйдет куда на люди, так и жмется по закуткам, глаза боится поднять…
Вот и пошел в горы рубить лес. Работал, не разгибая спины, — хотел заработать что-нибудь. И как дубы и ели кровавились под его сильными руками, как кровь его бросалась в голову — даже дух запирало и глаза застилало тьмой, — вот так же один раз кровью облилась его нога, пальцы враз отлетели, как щепки.
Эй, человече, человече! Хотел заработать — вот тебе и заработок. Иди домой — пусть выйдет жена, пусть улыбнется тебе, а ты вытащишь золотые червончики, сияющие, как солнце, и разложишь на жениной запаске. На! Это наша жизнь лежит здесь. Держи покрепче, чтобы не выскользнула. Эй, эй! Кто бы зарился на эти деньги, если бы не ими измерялся весь мир.
Построили хатенку, а нога зарубцевалась. Родился Мирослав, а за ним пошли другие. Дети растут быстро — как травка! Такой Мирослав удалой да разумный, и ничего ему не надо — только книжки подавай. И продали поле, чтобы дать разум своим детям, ведь разум дороже всех богатств. А наш хлоп — дурень, хочет не разума, а богатства… Будет разум — будет и богатство, а нет разума — загубишь и голову. И тело твое растреплет беда, как ветер рваные лохмотья, кости разлетятся по битым дорогам, как камешки.
Ой! Ой! А сколько на эту самую науку надо денег! Но ничего, если нет — есть материнские руки, они вздуются жилами, обстирывая панские дворы; станут, как раны, полоща в морозы на реке белоснежные сорочки. Ведь каким белым должно быть панское тело, если рубашка на нем такая тонкая да красивая. Наверно, невестка их тоже будет носить такие тонкие рубашки. Только появится ли она, невестка, дождутся ли? Мирослав… Мирослав…
— Тату, мы уже накормили и напоили коня. Теперь он не будет сдыхать, а должен жить.