Аистов-цвет
Шрифт:
Пан Юлиан взглянул в газету и отпрянул. На висках выступили красные пятна, а глаз стал часто-часто жмуриться. Держа газету перед собой, он засопел, забегал по квартире.
— Черт бы вас подрал, лодыри, недоноски, мужики! Как создавать историю с такими людьми, с такими свиньями. Позор, позор! Опять, конечно, недоверие Австрии к нам, руководителям. Негодяи!.. Хлопы!..
Пан Юлиан не находил слов.
Стефа очнулась от дремоты, окликнула строго:
— Юлиан! Что случилось? Опять волнуешься? Ты должен помнить о своем сердце!
Пан Юлиан в отчаянии протянул ей газету. Там было отчетливо напечатано:
«Стрелецкие сотни в Карпатах разбиты».
По этому поводу в польской газете была напечатана целая статья, проникнутая возмущением, гневом,
Пан Юлиан чуть в обморок не падал от злости. Останавливался у окна и, схватившись за лоб, застывал в трагической позе.
«Предать вождей! Таких вождей…»
Пытался вспомнить историческое прошлое. Кто еще попадал в такое положение, как он?..
Ходил по спальне, заложив руки назад, а Стефа, затаив дыхание, смотрела на него. В эту минуту он казался ей великим. И пан Юлиан тоже казался себе человеком необыкновенным.
Государственный муж скорбит. Да…
Медленно он подошел к столу, побарабанил пальцами, взглянул на письмо, взял в руки и, выкатив глаза (при этом один моргнул), надорвал конверт.
«Просьба немедленно прибыть на экстренное совещание».
ТЕКЛЯ В ПОКОЯХ
Счастье имеет для каждого свои глаза и свой язык. Для нее вот уже два года глаза счастья открывались, когда Сень соседки Бойчихи под воскресенье приезжал домой из Львова, где учился с Мирославом, проходил мимо их хаты и, конечно, заглядывал в то оконце, у которого она сидела и шила.
Сначала большего ей и не надо было, только бы он не обошел стороной оконце, где ждали его девичьи мечты. Видеть его такого — высокого, с ясными глазами и русым чубом, такого сильного, полного здоровья, — это и было счастье. День ото дня он становился все прекраснее, и не только в ее мечтах, но и для всех. И так шла ему гимназическая форма, на которую в семье Бойчихи, как и в семье на Мирослава, работал каждый. Кто-кто, а они знали, что значит бедному идти в школу. Но зато честь была для всей родни. Разве не радость и для нее, что Мирослав учится. И потом получается так, будто он из Львова привез ей мечту о Сене, о своем товарище по учению. И что за жизнь была бы у Текли без него. А однажды весной, как только потеплело, она открыла окошко, которое было забито и никогда не открывалось, потому что знала: оно уже начинает мешать ее мечте. Мечте надо услышать слово от Сеня. И кто знает, посмеет ли Текля поднять глаза, если он скажет это слово. А когда мать заметила, что не к чему отворять окно, которое век было забито, она ответила:
— Мама, я все в хате, возле машины. Пусть и мне запахнет весенним ветерком, очень тяжел хатний дух, так и давит на грудь.
И мать согласилась:
— Пусть запахнет тебе, детка, пусть запахнет.
Все дома знали, что Текля для них после отца второй крейцер — и на их жизнь, и на науку Мирослава. Так пусть уж делает, что ей хочется. Пусть открывает окно, если ей так нравится.
И Сень сказал ей через это окно уже слышанное в мечтах слово:
— Текля, почему бы тебе не прийти когда-нибудь в читальню? Там у нас компания, такие славные забавы устраиваем. Придешь? Буду тебя ждать.
И она пошла и в то воскресенье танцевала с Сенем. А уже перед самой войной он шепнул ей в танце:
— Только тебя возьму, дай только науку свою кончу. Будешь ждать?
И все тело сквозь сладкую дрожь ответило ему ее счастьем: «Как же не ждать тебя, Сень?»
Потом Сень и Мирослав перед самой войной стали не только членами спортивного общества «Сечь», но и «сечевыми стрельцами», были в одной чети, вместе решили добровольно идти на войну и биться за Украину. И она хотела с ними идти и пошла бы, если б не твердое слово отца и слезы матери. И с того дня, как они ушли и убежал Ленько, она стала думать о всех вместе: «Сень, Мирослав, Ленько». Где они сейчас? Как они там? Стали героями? Или… Но страшное слово она к сердцу не подпускала. Война не милует никого?..
Пан Юлиан и пани Стефа сумели это оценить — потому и взяли в услужение не кого-нибудь, а именно ее. И хоть на этой службе она была недавно, пан Юлиан уже успел похвастать перед панами, бывавшими у него: «Между прочим, это сестра двух братьев, ушедших добывать славу для Украины». Текле хотелось громко сказать: «И Сень, Сень мой там воюет». Но слова эти звучали только в ее сердце.
Но почему, почему пан Юлиан так нервничает сегодня? И стал таким сразу после того, как прочитал одну из газет. Найти бы на его столе ту, что так его разозлила. И Текля искала и нашла ту польскую газету, в которой писали, что стрелецкие сотни разбиты в Карпатах. «А скорее всего, они и не хотели бороться за Австрию, потому что заражены все москвофильским духом. От украинцев всегда надо ждать измены».
Разве не могли эти слова взволновать пана Юлиана? Они ударили и ее. И эти слова — «разбиты в Карпатах» — дыханием смерти повеяли на Теклю, как будто Мирослав, и Сень, и Ленько, который бог знает где ходил по дорогам войны, уже трупами лежали перед нею.
Но, зная, как не ладили между собой украинцы и поляки в их местечке, Текля отогнала печальные мысли: «Можно ли верить тому, что пишет польская газета? Ведь поляки всегда хотели унизить украинцев перед ясными глазами цисаря. У них в печенках засело, что украинцы имеют свои сотни, своих стрельцов? Так у них же есть свои «стжельцы», пусть бы радовались этому, а не кидались камнями в украинцев. Да разве это впервой. Кто, кто ткнул пальцем на Юрчика Тындыка и бабу Сысачиху мадьярским воякам, что это русские шпионы? И сейчас польская газета могла это нарочно написать, чтобы перед Австрией бросить пятно на украинские легионы. Полякам хочется, чтоб Австрия построже держала украинцев, чтоб не верила им. Об этом каждому известно».
И хоть голова Текли была переполнена такими мыслями, унять тревогу в ее сердце они не могли. Почему это пан Юлиан не просто ушел, а выбежал из дома такой встревоженный, а за ним подалась и пани Стефа? Говорят, где-то здесь в Вене есть стрелецкая станица, куда должны являться те стрельцы, которые после ранения будут возвращаться из госпиталя опять на войну. Там Текля, наверно, обо всем узнала бы. Только где она разместилась?
Текля знала в Вене пока лишь ту улицу, что вела от дома, где она служила, через канал к Императорскому мосту. А если перейдешь его, то надо свернуть направо, идти над Дунаем, и там будет та низина, где остановились беженцы из их местности. Она так прожила свой век, что и во Львове была всего два раза, а это ведь Вена, такая шумная, такая большая. Дождаться пана Юлиана и расспросить обо всем? Только осмелится ли она спросить? И потом как посмотрит пан Юлиан на то, что она разглядывает газеты на его столе. С панами надо говорить поменьше: знай слушай и исполняй их волю. На то и служба. А Текля очень дорожит ею — кто сейчас может добыть крейцер семье на прожитье? А она успела уже отнести детям кое-что и из господской еды. Вот если бы удалось сделать это и сегодня. Может, узнала бы она там и про бои в Карпатах. Там по дороге проезжают возы с ранеными, беженцы бегают на них посмотреть. Может, знают, как оно там по правде. Мирослав, Сень, Ленько… Такие хлопцы, такая краса, такой молодецкий цвет. Неужели их могут разбить?
Текля не могла допустить в голову слов — «возможно ли это — чтобы их не стало». Но они уже не отступали, стояли рядом, возле нее, она уже смотрела на них, полная ужаса перед смыслом, который они несли, перед правдой, которой они могли стать. Уже заканчивала уборку в покоях, когда позвонили. У пани Стефы и Юлиана были свои ключи, — значит, не они.
На пороге стоял юноша тех же лет, что Мирослав и Сень. Текля сразу узнала в нем сына господ: большое его фото висело на стене — сразу же, как войдешь в первую комнату. Вторая фотография, немного поменьше, — он же в гуцульском строю, — красовалась в спальне и стояла на столе в кабинете пана Юлиана. Юноша был в гражданской одежде, в красивом осеннем, но уже не свежем пальто и держал в руке небольшой чемодан.