Аистов-цвет
Шрифт:
— Ой, тату, тату! Эти тучи как камни. Еще упадут на нас, побьют…
— Э, зачем им на детей падать? — успокаивал Рондюк.
Остро озирались вокруг. Позади стелилась долина, перед ними недалеко шумел Дунай, а дальше, будто из земли выросли, мигали огни большого города.
— Тату, это Вена? И там живет цисарь?
И Рондюк, чтобы позабавить детей, отвечал мягким голосом, будто рассказывал сказку:
— Живет цисарь в золотой башне, а цисаревна вокруг него ходит и на скрипочке играет.
Голос его дрожал, и всего больше,
— А что делает сейчас цисарь? — спрашивали дети, втягивая в себя холодный ветер и трясясь от него, как осенние листочки.
— Спит, спит уже наш золотенький цисарь. Он рано любит ложиться — старый уже.
И дети летели взглядом к городу, к острым башням его соборов, к стенам больших каменных домов.
— Во-он там живет цисарь?
— Нет, отсюда не видно. Если бы видно было, могло бы какое-нибудь войско подойти и стрелять и даже убить. А цисарь смерти боится.
— А если убьют цисаря? — не отставали дети.
— А если убьют?..
И тут Рондюк вдруг запнулся и не смог ответить. Только через минуту заговорил:
— А если убьют, то похоронят его в гробу, выстеленном золотом, а сверху над ним поставят церковь.
Дети больше ни о чем не спрашивали и не говорили ничего — промокшая насквозь одежда влипала в тело, и кровь в жилах от сырости и холода мертвела. Они дрожали и стучали зубами, а дождь не переставал.
Тогда Рондюк стал стаскивать с меньшего, Егорчика, одежду, а старшие сами сбросили.
Чтобы согреть детей хоть немного, он бежал за ними, стараясь улыбнуться:
— Бегите, а то схвачу! Ой, схвачу, схвачу! И кого схвачу, отнесу Дунаю и скажу: «Дунаю, Дунаю, тебе своих детей поручаю!»
И хлопал в ладоши, а когда дети, вялые и промокшие, переставали бежать, опять хлопал, чтобы бежали.
А когда дети отбегали чуть подальше, говорил сам себе вполголоса:
— Пусть побегают, пусть — такие тучи и такой дождь как бы не упал на грудь сухим кашлем. Ведь если случится такое, все свалятся здесь и начнет их палить горячка. А разве я найду здесь, где их положить или дать им что-нибудь хорошее съесть? Так и посохнут здесь на твоих глазах, и запечется тебе навеки их хрип в груди.
— А у Мисько, оказывается, ноги резвые, ох резвые! Такого конька никто не перегонит. А Гелю вот сцапаю. Цап, цап, цап!
И он опять хлопал в ладоши, и дождь стекал с его головы на нос, журчал по рукам.
Когда вот так Рондюк бегал, припадая на одну ногу, вымокшая Рондюкова сидела среди тряпья и не двигалась. Подошла соседка Оленка Бойчиха и сказала:
— Кумо, да скажите нам что-нибудь, вынесите наверх хоть несколько слов, ведь там, внутри, они слипаются в великую тоску и человек делается как дурной. Всем нам тяжко, но если есть в тебе большое горе, надо его вытащить из груди и пустить на ветер. Скажите нам что-нибудь, вы же сегодня не промолвили ни слова.
Рондючка равнодушно качнула головой, смотрела куда-то в
— Тату, а где спит цисарь?
— О, спит он на золотой постельке, а вокруг него, как ангелы, стоят маленькие мальчики и машут шелковыми веерами, чтоб мушки не садились.
Дети задумались, веки их сонно отяжелели, а вокруг земля была мокрая, все белье, связанное в узлы, намокло, кожа их, хорошо сполоснутая дождем, покраснела и как будто светилась.
Рондюк вытащил из узла большое одеяло, обмотал всех троих и сказал:
— Кучкой, кучкой садитесь, потеснее — вот и нагреетесь!
— Тату, а Текля наша, не будет уже к нам приходить? — спросила Геля.
— Почему же не будет? Будет, если захочет.
— А та пани, что забрала ее к себе служить, разве ее пустит?
Егорчик и Мисько уже дремали, и Геля перестала расспрашивать — тоже склонилась головкой к Миську, чтобы спать. Теперь дети не ссорились — приклонив головы друг к другу, спали.
Рондюк посмотрел на жену. Она сидела так, будто ничего не видела, и он не смог выдержать ее взгляд — обмотал детей тряпками и пошел пройтись. И с каждым шагом глаза жены, как два камня, падали ему в грудь и ранили, ранили.
Как отошел он чуть подальше, приблизилась соседка Оленка Бойчиха и сказала:
— Вы, Карпо, сводили бы ее к доктору, сами видите — великая тревога упала ей на сердце, не остаться бы ей там навеки.
— Ой, милая, да на что же отвести, если нет даже чем завтра детей накормить. Если приходится выбирать из одежды, что поновее да идти продавать: ведь сколько уже мы тут сидим, а никто не наведается, не поможет. Разве пойти стать под цисарские окна и кричать: пусть или постреляют нас и наших детей, или дадут нам еду и покой!
— Ой, кум, никто, наверно, не даст нам покоя, и никто ни хлеба, ни грейцара не хочет кинуть. Слышали вы, как говорили про нас паны, что приходили утром? «Все они, холеры, москвофилы». А пошли наши сегодня по домам просить помощи, редко кто что дает. Видно, каменные сердца в этой Австрии.
— Ой, каменные, каменные! Ладно, подождем еще, может, сыны принесут нам что. Подождем, кума!..
Рондюк смотрел мокрыми глазами на город, а Оленка вытирала кончиком платка слезы — вспомнила про сыновей.
— Вернут ли их нам? Может, пули уже поразрывали тело или увезли их, окровавленных, по госпиталям и стонут они там от боли? А сколько их, покалеченных, везут по дорогам? Как посмотрю на них, сразу вижу своего…
Оленка посмотрела на худое лицо Рондюка и заговорила тише:
— А вам, Карпо, надо уходить с этого места. Потому как тут близко дорога. Ваша Маланя видит, как их везут, и ей от этого еще хуже.
— Правду говорите, кумо, надо уйти подальше с дороги. Может, если не будет видеть калек, меньше горя останется в сердце.