Аистов-цвет
Шрифт:
Солнце шло книзу, осветило красным дома над Дунаем и, падая золотыми россыпями детям под ноги, будто говорило: «Я стелю золотую дорожку, чтобы теплее было вам идти по ней. А вы смотрите и не забывайте: ведь я скоро зайду».
И это уже чувствовалось. Дети уцепились за юбку старшей сестры и дрожали от осенней послеполуденной свежести. Текля свернула с большой дороги на тропинку, что пролегла над сильно увлаженной подземными водами низиной. Все, что услышала сейчас, согнуло ее, вдавливало в эту придунайскую мочажину. И нельзя было ей ни дух перевести, ни сказать что-нибудь. Не могла. Но налетали другие мысли, они хотели ее развеселить, ободрить.
А небом летели журавлиные стаи, их грустное «кру-кру» гвоздями вбивалось в ее сердце. А подальше от низины, по которой шла, окруженная детьми, в огородах предместья золотился еще на высоких стеблях просон-цвет, долетая до сердца запахом обжитой родной хаты и всего, что брошено возле нее. Хоть убогого, но собственными руками, своим трудом нажитого и такого далекого сейчас и дорогого.
И этот солнечный цвет поднимал в ее сердце надежду, что вот она встретится с отцом и он ей расскажет все по-другому. Может, дети что-то выдумали, что-то перевернули не так.
Когда подошли ближе к лагерю, дети оторвались от нее и побежали к отцу с радостными криками: «Текля идет, Текля наша идет!» Как будто ее приход должен был отогнать от них все горе, что на них навалилось.
Люди молча встречали Теклю и своими печальными глазами говорили ей: все уже знают. Тут были беженцы из разных уездов и сел, большей частью те, кто, надеясь на ласку императора, добирался всякими дорогами сюда, к Вене. Многие из них вначале гордо говорили: «И наши, и наши сыны пошли воевать, Украину пошли добывать». А теперь, увидев Теклю, безнадежно покачивали головами и молчали. Успели уже за дорогу узнать друг друга, теперь были словно из одного села. И чужое горе не могло их не тронуть — было как свое. Потому и не хотели ранить ее сердце словами. Но кто-то все же проговорил тяжко:
— Сами, сами послали своих сынов на смерть. Сами…
И теперь уже эти слова кричали навстречу Текле тою правдой, которой и были и в которую ей еще не совсем верилось, когда обо всем, что сталось, рассказывали дети.
Отец сидел на земле среди своих узлов. Лицо было страшно вытянуто, а голова так поседела, как будто на ней были чужие волосы. Дети, обрадованные тем, что привели Теклю, убежали. Даже среди этой беды и горя им хотелось хоть немножко повеселиться. Да и было из-за чего. Пришла Текля, — они, они привели ее сюда, — принесла им рогалики, которые уже разливались радостью в их раздутых животах. А теперь побегут и маму поищут и приведут. Потому что Текля как поговорит с татом — сразу захочет и ее увидеть. А мамы нет. Где она, где?.. Пусть споет Текле свою песню.
Карпо Рондюк смотрел на дочь своими запавшими, широко открытыми глазами.
— Тату, скажите мне что-нибудь, вам легче будет, — с лебединой тоской просила Текля.
Но он молчал и все смотрел на нее своим горем, своим отчаянием. Потом из его глаз выкатились две большие слезы. Текля впервые увидела эти отцовские слезы, и они прожгли ей всю душу. Но на то место, где они угольками упали в ее сердце, она будто подула утешными словами: «Хорошо, хорошо, что они идут. Все-таки будет ему полегче».
— Тату, тату, скажите хоть слово, — уже не говорила, а шептала, хрипела своей страшной
— Сами, дочка, послали мы своих сынов на войну. А теперь получили за то награду. Их смерть получили.
Уже не две слезинки, — много их, одна за другой, катились, как прозрачные камешки, из его глаз, чуть задерживались на щеках и падали на землю. Сначала Текля могла бы их сосчитать, и она припала глазами к отцовскому лицу, словно хотела прибавить их к какому-то большому числу. «Пускай, пускай выносят наверх его горе». Текля будто словно забывала о своем. А оно к ней только подступало, только доходило до ее сознания. «Мирослава уже у них нет. На что ушла его молодая жизнь, даром потрачен труд на его науку».
Ей теперь хотелось закричать на весь мир, чтоб крик ее сдвинул с места высокие башни домов и костелов над Дунаем. Чтобы разорвал небо. Но это сделала Оленка Бойчиха — подошла и, увидев Теклю, заголосила:
— Нет, нет уже вашего Мирослава, соколика вашего яснозолотого. А мой порезан, а мой порублен. С утра по всей Вене его искала. Где тот шпиталь, где мне его искать? Город гудит, город рычит тысячными голосами. И не слышно моего голоса, не слышно. Людоньки мои дорогие! Что нам делать? Наш труд, пот-кровь наша растоптана, дома сгорели, сынов наших порубали, поубивали. Плачьте, мамы, над водами дунайскими, что пустили своих сынов на войны! Разбейте сердце, отцы, о венские камни. Чего, чего вы ждали, чтоб они вам принесли? А того не сообразили, что по смерть свою пошли, по увечье наши дети.
Крик разлетался далеко, и люди собирались вокруг нее.
Кто-то из тех, что подошли, хотел остановить ее причитания:
— Это вам, тетка, не возле своей хаты кричать, а должны понять: здесь чужой город, чужая земля.
Но Карпо Рондюк проговорил:
— За нас всех она голосит, за всю нашу кривду. Пусть дает голос, чтоб все слышали наше горе.
И все притихли, потому что заговорил своим горем Карпо Рондюк, который еще со вчерашнего дня, как услышал про Мирослава, сцепил и сердце и губы.
«Тише, люди, пусть теперь он говорит». Но он не сказал больше ничего, и люди стояли притихшие и слушали Оленкины слезы. Но и она притихла, словно выплакала до конца свою муку. Залегло на мгновение молчание: у каждого много слов в сердце и все разом подступили к горлу, как запруда, так что и не продохнуть. И в эту минуту подбежали сразу все трое Рондюковых детей и заголосили:
— Тату, тату! Наша мама ушла в Дунай Мирослава искать! Просто так, в одежде, на наших глазах вошла в воду. И уже ее не видно. Мы тянули ее сюда, а она вырвалась из наших рук и в Дунай, в Дунай ушла. Тату, тату!
Люди ринулись к Дунаю. Каждый скорее хотел добежать до того места, на которое указывали дети, бежавшие впереди.
Только Рондюк шел медленно, поседевшие волосы его разметал ветер, что прилетел с запада. Шел, словно на казнь, словно на собственную свою смерть.
КОГДА ВЗОЙДЕТ СОЛНЦЕ
Теперь Текле надо было только двумя пальцами повернуть вправо этот железный лепесток, и прозвенит звонок.
Кто-то выйдет, скорее всего — пани Стефа. И какими же будут ее глаза, а еще хуже — слова, с которыми она наверняка сейчас набросится на нее.