Аистов-цвет
Шрифт:
И подписано было: «Революционные социалисты».
Да уже видно по всему, какая это народная власть у графа Карольи. Не то ли у нее на уме, что и у Керенского с Милюковым.
А тут через два денька дошел до меня слух, что в Будапеште Коммунистическая партия организовалась, газету свою выпускает. Можешь ли ты, парень, при таких делах усидеть в сестрином доме, слушать просьбы Юлины быть тихим, не накликать беду на ее семью?
Поеду в Будапешт, посмотрю, разведаю, расспрошу.
И камень надо с толком кидать, не то что поднимать народ на борьбу. А особенно, если один хочет присоединиться ко Львову, а другой говорит, пусть церковью мы будем соединены со Львовом, а политикой с великой Советской Украиной. Как это все уяснить себе и людям?
И если уж есть Коммунистическая партия,
Разве не так ты мне заповедала, девушка моя?
— Не плачь, Юлина, нет у меня гнева на тебя. Иду на белый свет посмотреть. Может, вернусь, а может, и нет. Везде есть люди и есть наша борьба. Верю, и ты поймешь: тихо нам сидеть нельзя. Разве не учил нас отец: «Не жди посылки с неба, трудись и будешь с хлебом». Так что сейчас мы свою судьбу должны сами — в борьбе решать.
И уже я в поезде. А осень еще больше разожгла разными красками наши горы. Гордо стоят в темно-красной листве буки, пылает маковым цветом вишня, между зелеными сосенками — оранжевые, как подсолнухи, светятся клены.
Природа говорит с моими думами, она со мною заодно, кличет мое сердце к песне. И я потихоньку один начинаю, а все ее подхватывают. Со мной в вагоне едет в Будапешт много солдат, которые вернулись с итальянского и русского фронтов. В высокие палаты хотят попасть, чтоб заплатили им за войну и дали какую-нибудь писульку, что они отвоевали свое и можно их на работу брать. Первым подхватил мою песню молоденький рыжеватый солдат с ясно-синими глазами.
Как напелись мы с ним, то и простые слова между нами к сердцу дорогу нашли. Уже знаю, что зовут его Янош Баклай, живет под Раховом, работал там до армии по лесам и на плотах. Вижу, что он хоть и мадьяр, но не из таких, кто нас называет «комарами», а любит наши песни и язык наш за свой принял. Быстро мы с ним породнились здесь в дороге. Я с ним тоже нацелился идти в палаты. Что? Посылали на войну? Значит, платите и мне.
Уже рассказываю Яношу Баклаю свою историю, как с Улей повстречался, а потом с Лениным. Какие слова про наши Карпаты он говорил. И закидываю в сердце Яноша такое свое слово:
— Вот если бы революция и здесь обернулась так, как Ленин там у себя наметил. — Смотрю на Яноша, что он мне на это скажет. Хочу достать своими словами до дна его души. А он молчит, пока только слушает. Но что-то доброе в Яношевых синих глазах говорит моему сердцу: мы заодно.
Уже звезду ему показываю — ту, что Уля мне подарила. Рассказываю, как второй раз встретился с ней и как расстались.
— Любовь моя теперь к той девушке горит в сердце этой звездой. И ничто не сможет ее погасить. Это звезда Ленина.
— Ленина, — повторяет Янош Баклай, берет звезду из моих рук, долго смотрит, и уже чует моя душа, что звезда эта кладет начало нашей дружбе, что она ее утвердит и скрепит навеки.
«Если нет друга — найди. А как нашел — глаз не своди». Вот и смотрим друг на друга в дороге, радуемся, что нашлись.
Уже пролетели перед нашими глазами Солотвино, Хуст, Севлюш. А там, за Чопом, встречает своими равнинами и высокими тополями вокруг усадеб венгерская земля. И она словно еще больше раскрывает душу Яноша Баклая. Доверяет и он мне свою историю, а военные дороги у него еще потруднее, чем у меня. Слушаю его рассказ, и время от Чопа до Будапешта пролетает, как стрела. И вы послушайте, что выпало пережить Баклаю.
Бился он в городе Герце с Антантой, что наступала с моря, был в боях на речке Пияве под городом Арзи, где за одну ночь погибло семьдесят две тысячи военного люда, просидел несколько лет в пещерах каменистых гор Монтелло и Монтеграпе. Вши заедали, тоска по дому раздирала сердце. Убежать? Но как выбраться из этих скал, с позиций, где и пищу передавали для них в вагонетке по висячей канатной дороге.
Мысль о побеге не отступала и грызла, долбила голову. И от нее не боль растекалась по телу, а светлая надежда, радость, что вернется домой, невесту свою увидит, родные горы и Тису возле Рахова и те ручейки, что шумели ему так радостно, когда шел в лес работать. А, будь что будет, убегу! Забрался тихонько ночью в вагонетку, что припасы им подвозила через пропасть, притаился под каким-то мешком, как мышь, и уже едет. Везет его
Повстречаются где-нибудь на тропе их судьбы и расходятся: одному беглецу с войны легче справляться со своими бедами, чем вдвоем или втроем. А если больше? О, это обязательно бросится в глаза как раз тому, кому не надо. Расходятся тихо, как и сошлись.
А он уже и к Дунаю подбирается, еще несколько ночей пройдет — и будет возле Тисы, дома. Да беда беду видит по следу.
В Венгрии, близ города Темешвара цап его, хвать — и уже везут в Келенфельде [20] , а там сажают в одиночную камеру. Что его ждет? Смерть? Да нет, еще подождите с нею. Переводят Яноша из этой камеры в кадер — военную тюрьму, а оттуда ведут пешком в город Герц, возвращают в ту часть, где был. Пусть там тебя судит полевой суд, поганый дезертир. И вот уже Янош Баклай опять сидит в кадере, ждет суда, ждет смерти. Но хоть и говорят: «Пусти беду во двор, а со двора уже не выгонишь», но чует Янош — случилось что-то, блеснула для него надежда на жизнь.
20
Келенфельде — район в Будапеште, где были военные казармы.
На улице везде такая пальба поднялась, словно все горы начали стрелять. Лети, лети, долгожданная весть, и к нему. Ведь это солдаты от радости палят вверх из всяческого оружия, — долетела к ним весточка, что война окончилась. Возвращайтесь, мученики, домой. И весть эту ни стенам, ни ветрам, ни суровым офицерским приказам не остановить.
А Янош? Неужели и теперь ему ждать этого самого полевого суда? И вот узнает он, что суд этот или притаился так, что даже не дышит, или удрал куда, потому что солдаты начали пульки пускать в офицеров, которые заворачивали их назад на позиции. «Вы еще хотите войны, вот и получайте: война несет смерть. И обнимайтесь с нею в земле, и пусть вами черви наедаются».
Вот и двери того погреба, где сидел Янош, какая-то добрая душа открыла:
— Покарал бог люд — наслал было на него суд. Да вот уже и конец и войне и суду. Выходи, выходи, солдатик, домой пойдем. Не хотим об этом человекоубийстве больше и вспоминать.
И уже Янош Баклай в Рахове. Напился воды из родных источников, с девушкой повидался, поговорил. А была эта краля из Бычкова.
Теперь бы ему только свадьбу справить. Но на это нужны деньги. Мог бы пойти в лес и заработать, да нотарь смотрит на него такими глазами, что после этого только в тюрьму сажать. Наверно, узнал, что Яноша ждал полевой суд, для нотаря он дезертир и должен ожидать кары. Цисаря нет — нотарь теперь в своих селах цисарь и делает что хочет. А тут слух горы качнул, что в Будапеште платят солдатам за войну, что там уже новое право. И говорят, этот самый граф Карольи таков, что имения свои людям сам пораздал и никого из вояк, сбежавших с войны при цисаре, не трогает, а платит, что им полагается. Яношу очень надо заполучить эти деньги. Тогда он и нотарю может сказать: «Теперь ты меня бойся, а не я тебя. Видишь, мне в самом Будапеште заплатили».
И там еще дают такие бумаги, что бывших солдат можно на работу брать. А без такой писульки тут никто тебя не возьмет.
А еще есть у него мечта. Как получит деньги — справит свадьбу и будет со своей Магдушкой новую жизнь начинать.
Вот какова была история Яноша Баклая, которую он рассказал мне по пути в Будапешт.
А тут уже и этот славный город перед нами.
— Ишь как Дунай делит его надвое, как Тиса горы Карпатские, — говорит мне Янош. — Хоть я здесь уже бывал, когда везли меня в Келенфельде, чтобы в тюрьму засадить, но то было ночью и город таким был, словно на него смотришь через мешок. Так что я его совсем не знаю.