Академия под ударом

Петровичева Лариса

— Сейчас? — Элиза будто бы впервые увидела его, настолько удивленным и чужим сделалось ее лицо. — Сейчас хочу погулять. Тут березовая роща за поселком, там красиво.

— А грибы там есть, интересно? — поинтересовался Оберон. — Можно было бы собрать, Мари пожарила бы на обед.

— Грибы? — нахмурилась Элиза. — Ах, да… Нет, я не за грибами, я просто хочу погулять.

Оберон вопросительно поднял левую бровь.

— Не собираешься сбежать от меня? — осведомился он, стараясь говорить максимально беспечно.

Отстраненное

выражение покинуло ее лицо; Элиза словно опомнилась и стала той, к которой Оберон привык — не чужой и далекой, а прежней.

— Я не собираюсь от тебя убегать, Оберон Ренар, — ответила она. — Я же обещала. Но все это… — Элиза дотронулась до жемчужной подвески, в которую убрали завещание и письма. — Это правда тяжело.

Они вышли в ворота и пошли по улице в сторону белого гребешка березовой рощи. Соседи старого мельника смотрели на них с почтительным любопытством; кто-то даже шапку снял и поклонился. За домами мелькнула круглая крыша церквушки, и Оберон вдруг вспомнил, что так и не сделал обручальное кольцо.

Он сунул руку во внутренний карман сюртука, вынул розовый камешек и, подбросив его на ладони, беспечно произнес:

— Я его достал из разлома, чтобы сделать для тебя обручальное кольцо. Да так и не успел.

Губы Элизы дрогнули в улыбке, и Оберон запоздало подумал, что сказал полную чушь. Обозвав себя круглым дураком — ну кто так разговаривает с девушкой? — Оберон кивнул в сторону церкви и сказал:

— Давай зайдем туда. Здесь нас поженят и без колец. Потому что… — Оберон запустил руку в волосы и рассмеялся. — Потому что тебе нужна опора. Нужно что-то, что не изменится, не уйдет и не бросит. Кем бы ты ни была.

Элиза обняла его — прижав ее к себе, Оберон почувствовал, что в ней все дрожит от боли и счастья в эту минуту — и негромко ответила:

— Я знаю, что ты не бросишь. Знаю.

— Ты мне нужна, — признался Оберон. — Не потому, что ты займешь престол. Потому, что ты — это ты.

— Я помню, Оберон, — откликнулась Элиза. — Ты говорил.

— Я тебя люблю, — выдохнул Оберон, чувствуя, что все это похоже на прощание навсегда. И пусть — у них тогда останется этот солнечный осенний день, золото берез, надежда.

И пусть будет, что будет.

— Я тоже тебя люблю, — услышал Оберон. — Пойдем?

Служба закончилась около двух часов назад, и священник был занят самым приземленным делом: стоял на клумбе с ножницами и обрезал крупные сиреневые астры — Оберон вспомнил, что в этих краях цветами украшают иконы и статуи святых. Поклонившись священнику, как требовал обычай, Оберон произнес:

— Здравствуйте, святой отец! Мы хотим пожениться!

Священник улыбнулся, срезал еще одну астру и поинтересовался:

— Это решение обдуманное или энергичное?

Элиза улыбнулась в ответ — по-настоящему, светло и ласково. Оберон подумал, что давно не испытывал такого чувства — того, что почти поднимало от земли.

В этот момент

он забыл обо всем. Все, что было раньше, потеряло смысл, отступило, сделалось старой запыленной картиной на стене — уже и не различишь, что на ней было, да и не надо различать. Важно было лишь то, что рядом: Элиза, осеннее солнце в ее волосах и особая, умиротворенная тишина сентября.

Это было больше любви и сильнее надежды.

Это было то, к чему он шел все эти годы.

— Это обдуманное решение, — сказал Оберон, и Элиза кивнула: сейчас все, что с ней случилось за эти дни, тоже отступило и померкло. — Только у нас нет обручальных колец, так получилось. Это не помешает?

Священник рассмеялся и покачал головой:

— Если Господь так горячо призывает вас соединиться, то что вам может помешать? В храмовой лавке есть кольца, не волнуйтесь.

— Дедушка! — воскликнула Элиза, и на ее щеках вспыхнул румянец: ей стало стыдно. — Его надо позвать, и Мари тоже!

Жерар Тома со своей русалкой пришел к церкви через час. К тому времени по поселку уже прокатилась новость о том, что внучка старого мельника выходит замуж за охотника на порождения тьмы, и у церкви стал собираться народ. Люди в поселке любили праздники, всегда готовы были отметить свадьбу или день рождения, и Оберон, глядя на них, вдруг почувствовал себя совсем юным, тем пареньком, который убежал из своего захолустья учиться магии и охоте на нечисть. Отец хотел, чтобы Оберон стал полицейским, даже форму ему заказал — а он взял и сбежал.

Тогда Оберон был уверен, что на свете нет ничего хуже таких вот поселочков в глуши, где сонная жизнь еле теплится и тащится куда-то по той колее, которую проложили много веков назад. Родись, ковыряйся в той же грязи, в которой ковырялись отец, деды и прадеды, наплоди таких же неудачников и тихо умри, сойди в ту землю, которая принимала всех до тебя. Все доступные тебе развлечения — пугать коров, напиваться до потери разума и тискать соседок. Но сейчас Оберону казалось, что он вернулся домой — туда, где был тихий свет и любовь, где его принимали таким, каков он был.

Он будто бы умирал от жажды, а ему дали воды — вдоволь, пей, сколько захочешь. Тот ручей, который питает твою жизнь, никогда не иссякнет. Он всегда будет ждать тебя, и однажды ты вернешься к нему.

— А что, друзья? — громко спросил Оберон, и поселяне, которые с любопытством рассматривали его из-за церковного заборчика, заулыбались в ответ. — Не устроить ли нам пир на весь мир?

Предложение, которое Оберон незамедлительно подкрепил купюрой в тысячу крон, нашло в жителях поселка самый живой отклик. Народ засуетился, и вскоре прямо на улице выставили длинные столы, застелили их белоснежными скатертями, и хозяйки принялись выносить соленья и варенья, закуски и напитки — все, что хранили здешние погреба. Усадив старого мельника на скамью рядом с внучкой, Мари сказала: