Актеон
Шрифт:
– Эге! Илья Иваныч, - произнес Семен Никифорыч.
– Илья Иваныч! Илья Иваныч!
– пропищала Прасковья Павловна с Анеточкой.
– Мое почтение-с. А я привез вам новость-с. Село Козмо-Демьянское графа
Воротынцева продано совсем, с померанцевыми деревьями-с, с фабрикой, с домом и со всеми угодьями за миллион двести тысяч-с.
– Кому? кому?
– закричали все в один голос.
– Дмитрию Васильичу Бобынину.
– Вздор!
– вскрикнула Прасковья Павловна, обомлев.
– Ей-богу-с.
Прасковья Павловна бросила значительный взгляд на сына.
– А вы куда-с едете?
– спросил Илья Иваныч.
– Ах, батюшка, да разве ты не знаешь? Везу отдавать замуж Анеточку.
– Поедемте-ка с нами, - сказал Актеон, - как будет весело, какие будут обеды, ужины!..
– Он подумал: "Ай да Дмитрий Васильич! Как-то я, выручу от него деньги, отданные на филатуру?"
– Вы, Илья Иваныч, сядете там сзади, в тарантасе, с Настей и с Машей, - заметила
Прасковья Павловна.
– Как же, я жене и детям ничего не сказал-с! Разве с моим мужичком послать их уведомить, что я, дескать, с вами в город поехал?
– И прекрасно. Так решились?
– Решился-с.
На свадьбе будем мы отлично пировать
И молодым всех благ и счастия желать.
Проговорив это двустишие, Илья Иваныч бросился к своей тележке, вынул из нее свой чемоданчик, отдал приказ своему мужичку и расположился в тарантасе.
В карету села, кроме четырех господ, Агафья Васильевна. Антон взгромоздился на козлы. Гришка стал на запятки. Карета двинулась, и за нею два тарантаса, нагруженные перинами, подушками и девками.
В этот же вечер Ольга Михайловна написала к учителю:
"Завтра утром я ожидаю вас к себе. Вы никого не встретите. Я одна, все уехали в город".
Но с кем послать эту записку?
Ольга Михайловна задумалась: вдруг ей пришло на память, что умирающая няня говорила о Петре. Этот Петр находился под опалой у Прасковьи Павловны и редко приходил в комнаты. Ольга Михайловна велела позвать его к себе. Он явился.
– Возьмешься ли ты доставить эту записку учителю, который живет у Андрея
Петровича?
– спросила она.
– Почему же нет-с? Да лучше всего, сударыня, отдать ее покровскому крестьянину, который здесь проездом у нашего мужичка Ермолая.
– И он доставит ее?
– Как же-с, непременно; наказать только ему строже.
– Так возьми же эту записку и попроси его, чтоб он доставил ее сегодня же, если может.
– Слушаю-с.
– Петр ушел.
На следующее утро она встала рано и вышла в сад. Погода была пасмурная; серые тучи кругом обложили небо. Резкий ветер, поднявшийся с поля, со стоном качал полуобнаженные деревья; желтые листья грудами лежали на земле, утки лениво ныряли в пруде; на полусгнившем и почернелом заборе висело белье; по крыше разваливающегося дома лепился мох; ставни у многих окон сорвались
Она возвратилась в свою комнату и села в тревожном ожидании у окна, прислушиваясь к однообразному стуку и шипенью старинных стенных часов. Сердце ее ныло и замирало от грусти. На ней было белое платье - такое же, как в тот день, когда она увидела его в первый раз. Осунувшееся лицо ее было покрыто ярким румянцем; глаза блестели; грудь подымалась тяжело и неровно.
Вдруг раздались чьи-то шаги в тишине. Кто-то всходил на лестницу. Она начала слушать. "Это он!" - прошептала она и пошла к нему навстречу.
– Я издалека узнала ваши шаги, - сказала она, улыбаясь и протягивая ему руку.
–
Видите ли, как старые друзья ваши помнят вас?..
Она села на диван и указала ему место возле себя.
– Я думал, что уж более не увижусь с вами.
– О нет, нет! вы не должны были уезжать, не простясь со мною… А вы скоро едете?
– спросила она немного изменившимся голосом…
– Через два дня, - отвечал он.
– Через два дня!
– повторила она, задумываясь.
– Наконец ваше всегдашнее желанье исполняется…
– И странно! в эту минуту, - сказал он, - я счел бы величайшим счастием, если б мне навсегда можно было остаться здесь…
Несколько минут они молчали.
– Куда же вы едете?
– спросила она.
– В Италию.
– Поезжайте, поезжайте! вам будет лучше там… Я рада за вас.
– Она опять задумалась.
– И я когда-то думала быть в Италии… только это очень давно.
Она улыбнулась.
– И я вижу вас в последний раз?
– произнес он голосом, вырвавшимся из глубины болящей души.
– В последний!
На глазах ее показались слезы…
– Да… я теперь начинаю вспоминать… вы когда-то желали услышать от меня еще раз - Шуберта… Теперь я могу исполнить ваше желание.
– Она села к роялю и с минуту как будто припоминала что-то… Легкий, едва заметный трепет пробежал по ее телу… руки прикоснулись к клавишам, и раздались печально-медленные аккорды "Странника"*. * "Der Wanderer".
Она пела:
…"Тихо и грустно странствую я по жизненному пути, и вздохи беспрестанно спрашивают: где же, где?
"Здесь солнце светит на меня так холодно… цвет жизни моей вянет, речи их - для меня звуки пустые…
"О, где же ты, где ты, моя возлюбленная страна, так мной любимая, предчувствуемая и никогда мной не знаемая? Страна, столь полная надежды, - страна, где цветут мои розы, где живут друзья мои, где восстают мои мертвые, - страна, где говорят моим языком, - о, где же ты, где ты?
"Тихо и грустно странствую я по жизненному пути, и вздохи беспрестанно спрашивают - где она, где она?
"Мне слышится, словно в дуновении ветра прозвучал таинственный голос: там, где нет тебя, - там твое счастие…"