Актея. Последние римляне
Шрифт:
Она оживилась и говорила горячо, сердечно, с искренней просьбой в глазах.
— Вы не поверите, какое наслаждение встретить своих в толпе чужих людей! И актеры умеют любить родной город.
Сенаторы, которые сначала недоверчиво смотрели не Эмилию, теперь улыбнулись.
— Я не думаю, чтобы в Виенне ты получила столько золотых венков, как в Риме, — сказал Юлий, снова приблизившись к носилкам. — Галилеяне не любят вашего искусства.
— Не за венками и аплодисментами я приехала в Виенну, — ответила Эмилия. — Я по приказанию его вечности должна каяться за грехи молодости, должна обильными слезами смыть с души все пятна и умолять Бога галилеян, чтобы Он смилостивился
Она показала рукой на своих невольниц, переодетых плакальщицами.
Констанций и Галерий весело рассмеялись.
— Ты, должно быть, никогда не мечтала о такой роли, — сказал он.
— А тебя это забавляет! — Эмилия погрозила ему пальцем. — В наказание тебя следовало бы хоть в течение дня продержать на той пище, которой меня угощают галилеяне. Представьте себе, что эти постники, эти плакальщицы в мужском платье, беспрестанно навещают меня по приказу его вечности и мучают меня несносной болтовней о каком-то милосердии какого-то Бога, который сжалился даже над блудницей. Вы понимаете?
— А что же ты ответила на это? — перебил Юлий, с губ которого не сходила тонкая улыбка.
— Сначала я внимательно слушала, — что же мне делать в этой трущобе? Но когда мне надоедает их глупая речь, я начинаю защищаться по-женски. Я как будто нечаянно расстегиваю тунику, выставляю из-под платья ногу, приближаюсь к святому мужу, прижимаюсь к нему, кладу руки ему на плечи…
— И святой муж забывает о своей святости, — перебил Галерий, который задыхался от смеха.
— Как бы ни так. Святой муж собирает свои священные книги и уходит, преисполненный священного гнева.
— И все они делают так? — спросил Юлий.
— До сего дня убежало восемь человек. Завтра мне собираются прислать какого-то усмирителя всякого греха. Говорят, что этот неустрашимый герой питается кореньями и акридами, пьет только воздух, дышит запахом неба, а с богами разговаривает так же свободно, как я с вами. Мне становится весело, когда я подумаю о стычке с этим мешком, набитым голодом, жаждой и добродетелью. Приятное развлечение в моем одиночестве.
— Если вы не пренебрегаете моей компанией, славные отцы, — проговорила она, глядя на сенаторов умоляющими глазами, — то я пойду с вами пешком. Я знаю, что болтовня гистрионки смущает ваши важные мысли, но мы находимся в чуждой для нас среде. Римляне, будьте снисходительны к римлянке.
Сенаторы не отказали актрисе в чести, о которой она умоляла и взором и голосом. Они пошли рядом с ней, не обращая внимания на шепот толпы.
— Скажите, зачем вы сюда приехали? — продолжала Эмилия. — Римляне не для одного удовольствия приезжают в Виенну. Может быть, я буду в состоянии помочь вам. Меня окружают разные люди, которые обыкновенно толкутся около молодой женщины, если молва разгласила о ее таланте и веселой жизни.
Юлий и Галерий вопросительно посмотрели друг на друга.
Они знали Эмилию по театру, встречали ее иногда у кого-нибудь из своих родственников или друзей, но никогда не принадлежали к числу ее поклонников. Ревностные язычники, подражающие Марку Аврелию и Юлиану Отступнику, они сторонились шумных забав и развязных женщин.
Эмилия отгадала причину их нерешительности.
— Если бы я вам сказала, что мое пребывание в Биение пробудило во мне римлянку старых времен, вы могли бы не поверить мне. Я все та же Эмилия, которую породили Вакх и Венера. Я не люблю Капитолийского Юпитера за его гром и молнии. Я не понимаю, как вы, молодые и богатые, обладающие всеми средствами для того, чтобы выпить из жизни всю ее
— А ты предпочитаешь быть лучше актрисой на земле, чем царицей по другую сторону Стикса, — сказал Галерий. — Плохо же тебя обучают галилейские священники.
— Если они будут меня долго мучить, то я соблазню самого святейшего из них и за уши приведу его в Рим.
— Ну, этого тебе не удастся сделать.
— Не удастся? Кто не боится женщины, или, как они говорят, сатаны, тот не бежит от соблазнов. Если бы я только захотела…
— Ты говоришь о молодых, здоровых людях, В таких в Виенне нет недостатка.
Эмилия презрительно улыбнулась.
— Ну, они не стоят моих взглядов и ласк, — сказала она, пожав плечами. — Да кому они нужны в этой трущобе? Истинные галилеяне те, которые чтут своего Бога, избегают меня как прокаженную. От меня сторонятся также все богатые и независимые варвары. Представьте себе, что эти франконские и аллеманские медведи сохраняют верность своим женам и называют преступлением свободную любовь. Что это за страна, что за понятия и обычаи? Я даже и не воображала о таком захолустье. Боги сурово наказали меня за клевету, которую я бросила. Риму в минуту моего отъезда. У нас не так. У нас еще есть люди умные, снисходительные, щедрые, которые умеют еще платить за одно обещание тысячами, десятками тысяч.
Сенаторам это не понравилось. Эмилия, говоря о духовной силе новых людей, сама не зная, коснулась их больного места.
— А тут что? — продолжала болтать актриса. — Император, молодой и красивый, по целым дням сидит со священниками и занимается набожными разговорами; знатные варвары ходят по улицам нахмуренные, важные, как будто внутри них хранится вся добродетель; женщины закрывают себе глаза, когда встречаются со мной; чернь показывает на меня пальцами. Только этот льстивый, блудливый придворный сброд льнет ко мне и то урывками — по вечерам. Что же это такое? Преступница я, что ли, или старая, безобразная баба, от которой нужно бежать, чтобы она не напустила каких-нибудь чар? Не выношу я их, ненавижу, презираю! — закричала вдруг Эмилия, топая ногами. Если бы я могла насолить им, то послала бы в Луглун Венере десять телиц.
И снова, без всякого перехода, лицо ее изменилось. Из разгневанного, мстительного оно сделалось ласковым и добрым.
— Я ожидаю вас сегодня, славные отцы, — заговорила она мягко, сложив руки, как на молитве. — Не к обеду, потому что это не доставит мне никакого удовольствия. Я знаю, что в еде вы умереннее моих невольников. Я жажду только видеть римские лица и слышать римскую речь. Вот моя темница.
Она сделала гримасу избалованного ребенка и ударила молотком в ворота сада, в котором находилась маленькая вилла.