Акулы во дни спасателей

Уошберн Каваи Стронг

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Я не знаю, что с этим делать, – признался ты. – У меня ничего не получается.

Оги взял тебя за плечо.

– Неправда, – возразил твой отец.

– Что ты имеешь в виду? – не понял ты.

– Они ведь стали счастливее, правда? – ответил Оги. – В самом конце. По крайней мере, мне так кажется.

Но ты покачал головой.

– Я должен начать исправлять, – произнес ты и тут же уточнил: – Я должен все исправить.

Ночи напролет после той истории с акулами мы с твоим отцом гадали, что будет дальше, кем ты станешь. Я верю, что в тот день на кладбище мы впервые по-настоящему поняли, на что ты способен. И если в тебе больше от богов, чем от нас, если ты нечто новое, если тебе суждено преобразить острова, если телом маленького

мальчишки двигают прежние короли, – тогда, разумеется, я не сумею помочь тебе раскрыть твои задатки. Мое время в роли твоей матери было как последние судорожные вздохи той совы, и вскоре тебе пришлось бы аккуратно опустить мою любовь в могилу, забросать землей своего детства и уйти.

Помню, как мы сидели на траве, я откинулась на грудь твоему отцу. На ров с водой надвинулись сумерки, но вдалеке загорались, мигая, огни Гонолулу. Меня не оставляло золотистое ощущение последнего полета совы, хотя образ этого полета давным-давно ускользнул в темноту.

Часть II

Восхождение

6

ДИН, 2004. СПОКАН

Я так думаю, до того как первые гавайцы стали гавайцами, они жили на Фиджи, Тонге или где, и у них было слишком много войн и слишком много королей, и тогда самые сильные посмотрели на звезды и увидели карту в будущее, которое они могут сделать своим. Гнули спины, делали себе каноэ, чтобы выдержали волны высотой в сорок футов, широкие паруса забирали ветер в кулак, и тогда они уплыли с прежней земли. Прощайте, бывшие короли, прощайте, бывшие боги, прощайте, бывшие законы, прощай, бывшая власть, прощайте, бывшие запреты. После ночей на воде и соли на татуированных мышцах настало время, когда они увидели белый свет луны над новой землей Гавайев и такие: вот оно. Это наше. Это всё мы, это всё сейчас.

Вот так и я в первый вечер в Спокане. Я по настоящему сильно чуствовал всех королей, что были до меня, как будто они были в моем сердце, как будто они пели у меня в крови. Я видел их рядом с собой, даже не закрывая глаза. Мы с ними были одинаковыми: я пересек огромное небесное пространство между Гавайями и материком, из окна самолета видел большие сетки огней материковых городов, небоскребы и скоростные шоссе, которые не останавливались ни на минуту, сплошь золотые и белые. Для меня они были как звезды в море для первых гавайцев, они указывали путь к тому, что станет моим. Когда я вышел из ночного автобуса “аэропорт – Спокан”, увидел чистые газоны, новые кирпичные дома и команду тренеров, которые пришли встречать меня, одного из лучших первокурсников-баскетболистов во всей стране, я такой: это всё я, это всё сейчас. Королюйте меня, ублюдки.

Раньше, еще на Гавайях, все от меня хотели чтобы я верил в Ноа, поднимал его. Как будто я обязан его беречь, быть на втором месте и помогать ему пересечь финишную черту.

Не хочу вас огорчать, но я не гожусь для второго места.

И ради чего? Не то что бы Ноа нам чем-то отплатил, в конце каждого месяца мама с папой по прежнему сидят без денег. Как и везде на островах. Если хочешь из этого выбраться, нужно стать настолько хорошим, что тебе нельзя не заплатить. И заплатить много. Я знал то, что именно так и сделаю, когда наконец доберусь до Спокана.

Началось все кажется осенью 2004-го. Меня интересовал только баскетбол. Капитаны проводили межсезонные тренировки, мы все были на стадионе, наверху, где беговые дорожки. Приседания у стены, бег с ускорением, потом обратно в качалку. Парни спрашивали, ты когда-нибудь видел такое место, ряды, ряды, ряды чистых трибун для тысяч болельщиков, качалка оборудована по последнему слову техники, стойки в свежей краске, я такой, думаете, если я с островов, то никогда такого не видел? Но вообще правда не видел, не потому что с островов а потому что из Линкольн-Хай. Такие тренажерки я видел только на выездных играх в Кахене или в других богатеньких частных школах. Так что да, я видел такое место, но никогда прежде оно не было моим.

Коридоры, лаборатории, столовки будто перекрашивают раз в два года, симпатичный книжный магазинчик, цены офигеть.

Но я клянусь, везде кроме разве что раздевалок, университет был белый как молоко. Я видел смуглых на кампусе, ну слава богу, а то я уж думал, я тут один такой.

А занятия? Я даже не знал, на какие записался, честное слово, этим занимался кто-то из руководства команды, а с домашкой мне помогали, парни из команды в первую же неделю подсказали – найди репетитора, лучше студентку второго курса, большие глаза, джинсы в обтяжку, крестик на шее, типа того. Она поможет, сказали они, она знает, кто мы такие. Так и вышло. Слова и цифры, конечно, мне приходилось писать самому, но если мой мозг и был там, то на сгибе ее локтя, на веснушках вокруг носа. В универе мне явно понравится.

Но баскетболом мы занимались всерьез. Каждый день, все время. Пятнадцать человек на тренировке в десять раз жестче чем все, что было дома. Все время бросали мяч, тук тук тук о полированные доски, идеальный скрип наших подошв. Мы отрабатывали игру один на один, мы отрабатывали два на два, мы отрабатывали два на одного. Отбивали броски в прыжке со средней дистанции, броски в прыжке с разворота и с трехочковой линии. Но уже на другом уровне. Парни из команды были сильнее, быстрее и умнее чем все, против кого я играл дома, в Линкольне, теперь я играю с мужчинами, не с пацанами, и в тот первый год я это чуствовал. Они все были на шаг с лишним впереди меня в воздухе, половину моих мячей блокировали или отбирали, и атмосфера вокруг меня словно обмякала и падала.

Быть круче. Быть сильнее и быстрее. Я должен.

После тренировок мы обычно сидели вчетвером или впятером в кафетерии, к коленям примотаны толстые мешочки со льдом, мы таращимся в тарелки с вялой говядиной и брокколи, есть не хочется, потому что тренер гонял нас как быков на кариде и мы еще не отошли. Столовая до балок потолка провоняла жирным горелым мясом, столешница холодная, в голове хули-хули [66] . От всего этого я чуствовал себя угашеным, хотя был трезв как Иегова.

66

Хули – переворачиваться, поворачиваться. Здесь: голова кругом идет.

– Кажется, я только что заснул с открытыми глазами, – сказал Грант.

– Заснул, – произнес Де Шон, – я сам видел. А я пытаюсь не обоссаться. Как тут отлить, если я весь в этом? – Он дрыгнул коленом, мешочек со льдом брякнул. – Если уж делают нам эти компрессы, пусть тогда и памперсы выдают.

– А ты что, восстанавливаешь водный баланс? – Грант кивнул на высокий стакан, из которого пил Де Шон. – Вечно он старается восстановить водный баланс, но с утра первым делом пьет диетическую колу. (Они жили в одной комнате, белозадый Грант, виггер [67] из Стоктона [68] , и Де Шон из Эл-Эй [69] .)

67

От white nigger – белый, который в одежде, речи и поведении старается подражать черным (в частности, рэперам).

68

Город в Калифорнии.

69

Лос-Анджелес.

– Мне нужен кофеин, – извиняющимся тоном ответил Де Шон.

– Так выпей кофе, придурок.

– На вкус как твоя мама.

– Ну хватит, – сказал Грант. – Я тут типа пытаюсь расслабиться.

– Да ты весь семестр расслаблялся, – сказал Де Шон, – на занятиях по истории и вообще. Я, кроме экономического расчета, ни о чем думать не могу. Экзамен через два дня, я должен готовиться, а у меня голова, будто я укурился.

– Как воздушный шарик, да? Как будто шея ее не держит.

– Во-во.