Алая буква

Готорн Натаниэль

К счастью, в нашей природе заложено чудесное и в то же время спасительное свойство – не сознавать всей глубины переживаемых нами мучений. Острая боль приходит к страдальцу лишь впоследствии. Поэтому Эстер Прин с почти безмятежным видом прошла через эту часть испытания и достигла эшафота на западной стороне площади. Он стоял вплотную к стене первой бостонской церкви и выглядел так, словно прирос к ней.

Для нас, то есть для двух-трех последних поколений, этот эшафот, представляющий собою часть бывшей когда-то в ходу карательной машины, существует лишь как историческая реликвия; однако в старину он был таким же действенным средством воспитания незаконопослушных граждан, как гильотина в руках французских революционеров. То был помост, над которым возвышалась

рама «исправительного орудия», с помощью которого можно было зажать голову человека как тисками и затем удерживать ее на виду у зевак. В этом сооружении из дерева и железа как бы воплотилась наивысшая степень бесчестья для осужденного. Каков бы ни был проступок, не существует кары, более противной человеческой природе и более жестокой, чем лишение преступника возможности спрятать лицо от стыда; а как раз в этом и заключалась суть наказания.

Однако в случае с Эстер Прин, как и во многих других случаях, приговор требовал, чтобы она простояла определенное время на помосте, но без ошейника и без тисков на голове – словом, без всего того, что было особенно омерзительно в этой дьявольской машине. Уже зная свою роль, Эстер поднялась по деревянным ступеням и предстала перед окружающими, возвышаясь над площадью на несколько футов.

Окажись здесь, в толпе пуритан, какой-нибудь католик, эта прекрасная женщина с младенцем на руках, чье лицо и наряд были так живописны, заставила бы его, вероятно, вспомнить Мадонну, в изображении которой соперничало друг с другом столько именитых живописцев. Ту непорочную мать, чей божественный образ близок каждому, и чьему сыну суждено было стать спасителем мира. Но здесь величайший грех так запятнал священную радость человеческой жизни, что мир стал только суровее к красоте этой женщины, еще безжалостнее к рожденному ею ребенку.

Это зрелище осужденных греха и позора внушало невольный страх, да и не могло не внушать его в те времена. Никому не пришло бы в голову смеяться там, где следовало трепетать. Свидетели бесчестья Эстер Прин были людьми прямодушными и бесхитростными. Будь она приговорена к смерти, они с тем же молчаливым одобрением взирали бы на ее казнь, не ропща на жестокость приговора; если бы кому-нибудь и пришло в голову шутить, такая попытка была бы сразу пресечена присутствием столь значительных персон, как губернатор, его советники, судья, начальник гарнизона и местные священники. Все они сидели или стояли на балконе молитвенного дома, глядя вниз на помост. Когда такие особы, не опасаясь уронить свое достоинство или авторитет, принимают участие в подобных церемониях, можно не сомневаться, что исполнение судебного приговора будет принято со всей серьезностью и произведет необходимое впечатление.

И в самом деле – толпа вела себя угрюмо и сосредоточенно. Для женщины, которая обречена выдерживать сотни безжалостных взглядов, устремленных на нее и, в особенности, на ее грудь, преступница держалась стойко. Однако долго выносить это было почти невозможно. Она приготовилась защищаться от язвительных реплик, уколов, публичных оскорблений и в ответ на любую обиду могла бы дать волю своей порывистой и страстной натуре, но это молчаливое общественное осуждение было гораздо страшнее. В эти минуты Эстер Прин предпочла бы видеть на хмурых лицах горожан насмешливые гримасы. Если бы эти люди – мужчины, женщины, дети – встретили ее взрывами хохота, она могла бы ответить им горькой и презрительной усмешкой. Но под свинцовым гнетом обрушившейся на нее молчаливой кары она временами чувствовала, что либо сойдет с ума, либо закричит во всю силу легких и бросится с эшафота на камни площади.

Были и такие минуты, когда сцена, в которой она играла главную роль, постепенно расплывалась перед ее глазами, обращаясь в рой призрачных видений. Болезненно возбужденный ум и память рисовали перед нею иные картины, не имевшие ничего общего с этой улицей, с этим бревенчатым городком, граничившим с дремучими лесами Запада, и не эти, смотревшие на нее из-под полей островерхих шляп, а совсем иные лица возникали перед ее взором. Далекие, иногда совсем

незначительные воспоминания, какие-то штрихи детства и школьных дней, игры, детские ссоры и мелочи домашней жизни в годы девичества роились вокруг нее, переплетаясь с главными воспоминаниями более поздних лет. Каждая картина возникала с такой же яркостью, как и предыдущая, словно все они были одинаково важны или, наоборот, в равной степени несущественны. Возможно, в этих видениях ее душа бессознательно искала защиты и спасения от жестокой действительности.

Так помост эшафота стал для Эстер Прин наблюдательным пунктом, откуда она вновь увидела родную деревню в Старой Англии и отчий дом, – убогое, полуразвалившееся строение из серого камня, на фронтоне которого все еще виднелся почти стершийся щит с гербом – знак, что владелец усадьбы принадлежит к старинному дворянскому роду. Ей привиделась облысевшая голова отца и его почтенная белая борода, лежащая на старомодных елизаветинских брыжах, затем – лицо матери, ее исполненный тревожной любви взгляд, который навек сохранился в памяти Эстер и много раз кротко предостерегал ее – даже после того как мать умерла, – от ошибок на жизненном пути. Она увидела и свое собственное лицо таким, каким оно представало перед ней, когда она рассматривала его в мутном зеркале, словно озаренном изнутри светом ее девичьей красоты.

И еще одно лицо увидела Эстер. То было лицо немолодого мужчины, бледное, изможденное лицо ученого с глазами, покрасневшими от слабого мерцания свечи, при которой он изучал бесчисленные фолианты. Однако эти глаза, казалось бы, тусклые, обладали редкой проницательностью, когда их владельцу приходилось читать в человеческой душе. Острая наблюдательность Эстер Прин позволила ей восстановить и некоторую неправильность в телосложении этого мыслителя и аскета – его левое плечо было чуть выше правого.

Затем картинная галерея памяти развернула перед ней путаницу узких улиц, высокие серые дома, огромные соборы и общественные здания столь же древнего, сколь удивительного в своей архитектуре города на континенте, где ее, уже связанную с ученым аскетом, ожидала новая жизнь – новая, но питаемая источенной временем стариной, словно пятно мха на развалинах каменной стены…

И вдруг, вместо череды сменяющихся картин, – снова рыночная площадь пуританского поселка, запруженная горожанами, угрюмо наблюдающими, как она – да, именно она, Эстер Прин! – стоит с младенцем на руках у позорного столба, а на ее груди, окруженная причудливым золотым узором, алеет буква «А».

Не сон ли это? Она так крепко прижала к себе малыша, что он вскрикнул; потом опустила глаза на алую букву и даже потрогала ее пальцем, чтобы убедиться в реальности и своего ребенка, и своего позора.

Да, вот она, действительность; все остальное бесследно прошло!

Глава 3. Встреча

Острое ощущение всеобщего недоброжелательства перестало терзать носительницу алой буквы, как только она заметила в задних рядах толпы человека, который тотчас же завладел всеми ее мыслями. Там стоял какой-то индеец в традиционной одежде; однако появление краснокожего в английской колонии было не такой уж диковиной, чтобы привлечь в такую минуту взгляд Эстер, и уж тем более – заставить ее забыть обо всем остальном. Но рядом с индейцем стоял белый, по-видимому, его спутник, чей костюм представлял собой странную смесь цивилизованной и первобытной одежды.

Он был невысок ростом и, хоть лоб его избороздили морщины, не казался стариком. Одухотворенное лицо свидетельствовало об уме, утонченном многолетними упражнениями, которые наложили печать и на остальной физический облик этого человека. Да и нарочитая небрежность смешанного костюма, судя по всему, служила ему, чтобы отчасти скрыть некоторые особенности телосложения, и Эстер сразу заметила, что одно плечо у него выше другого.

Едва заметив это худощавое лицо и слегка искривленную фигуру, она вновь судорожно прижала ребенка к груди – да так, что несчастный опять запищал от боли. Но мать не обратила на это никакого внимания.