Алая буква

Готорн Натаниэль

– Эстер Прин, – продолжал пастор, – я только что убеждал моего молодого собрата, чьи проповеди ты неоднократно слышала, – тут мистер Уилсон опустил руку на плечо бледного юноши, стоявшего рядом с ним, – что ему следует обратиться к тебе здесь, перед лицом небес, перед нашими мудрыми и справедливыми правителями, на глазах у всего народа, и обстоятельно разъяснить, насколько мерзостен и черен твой грех. Зная тебя лучше, чем я, он может глубже судить о том, мягкие или суровые слова нужны для того, чтобы сокрушить твою нераскаянность и упрямство и заставить открыть имя того, кто соблазнил тебя и вверг в бездну. Однако брат Димсдейл, – хоть он и умудрен не по летам, – возразил мне, что будет насилием над природой женщины принудить ее в присутствии множества людей раскрыть сокровенные

тайны сердца. Я же пытался доказать ему, что позор заключается в совершении греха, а вовсе не в его оглашении. Что ты ответишь мне на сей раз, брат Димсдейл? Кто из нас двоих, ты или я, обратится к этой заблудшей душе? Среди сановных зрителей и пасторов, занимавших места на галерее, послышался ропот, суть которого выразил губернатор Беллингхем, возвысив голос, хоть и повелительный, но смягченный уважением к молодому пастору.

– Достопочтенный мистер Димсдейл, – сказал он, – на вас лежит ответственность за душу этой женщины. Поэтому ваш прямой долг – склонить ее к признанию, которое и станет доказательством искренности раскаяния.

После этого обращения все взоры толпы сосредоточились на преподобном Димсдейле, молодом пасторе, который, окончив один из лучших английских университетов, привез в наш лесной край последнее слово учености того времени. Его красноречие и религиозный пыл уже снискали ему выдающееся положение среди представителей церкви. Да и сама внешность его была весьма примечательна: высокий выпуклый белый лоб, большие темные, постоянно печальные глаза и то твердо сжатые, то слегка подрагивающие губы, которые свидетельствовали о болезненной чувствительности сочетающейся с большим самообладанием. Несмотря на природную одаренность и глубокие знания, у молодого пастора был постоянно настороженный вид и такой растерянный, как бы слегка испуганный взгляд, какой бывает у человека, утратившего направление в дебрях жизни и способного обрести покой лишь в уединении. Он старался, насколько это не противоречило его долгу священнослужителя, держаться в тени, был скромен и прост в обращении, а когда ему приходилось произносить проповеди, слова его дышали такой поэзией и чистотой помыслов, что многим чудилось, будто они слышат голос ангела.

Таков был юноша, к которому преподобный Уилсон и губернатор привлекли всеобщее внимание, заставляя его здесь, перед толпой, обратиться к загадочной женской душе. Положение, в котором оказался молодой пастор, было для него настолько мучительным, что кровь отхлынула от его щек, а губы задрожали.

– Обратись к грешнице, брат мой, – ободрил его мистер Уилсон. – Это важно не только для ее души, но, как верно заметил губернатор, и для твоей собственной, ибо ты был духовным наставником этой женщины. Пусть она поведает правду!

Преподобный мистер Димсдейл склонил голову, как бы творя безмолвную молитву, и выступил вперед.

– Эстер Прин, – сказал он, наклонившись через перила и пристально глядя ей в глаза, – ты слышала слова этого мудрого человека и понимаешь, какая на мне лежит ответственность. Я заклинаю тебя открыть нам имя твоего сообщника по греху, если только это облегчит твою душу и поможет ей, претерпев земное наказание, приблизиться к вечному спасению. И пусть ложная жалость не смыкает твои уста, ибо, поверь мне, Эстер, лучше этому человеку сойти с почетного места и встать рядом с тобой на эшафоте, чем влачить всю жизнь тайное бремя вины. Что принесет ему твое молчание, кроме соблазна, и не побудит ли оно добавить к греху еще и лицемерие? Небо послало тебе явное бесчестье, дабы ты нашла в себе силы одолеть зло, угнездившееся в душе твоей, и житейские скорби. Подумай, какой ущерб ты причиняешь тому, у кого, быть может, не хватает смелости по собственной воле испить горькую, но спасительную чашу!

Глубокий и звучный голос молодого священника задрожал и прервался. Не столько прямой смысл его слов, сколько звучавшее в них неподдельное волнение отозвалось в сердцах всех слушателей и вызвало единый порыв сочувствия. Даже младенец на руках у Эстер словно поддался этому порыву: устремив на мистера Димсдейла блуждавший до этого взгляд, он с жалобным возгласом протянул к нему ручонки. В призыве священника

таилась сила, которая заставила всех поверить, что вот сейчас Эстер Прин назовет виновного или же виновный сам, какое бы место он ни занимал в обществе, выступит вперед и поднимется на помост.

Эстер покачала головой.

– Женщина, не испытывай милосердие Божье! – сурово воскликнул преподобный мистер Уилсон. – Даже твоему младенцу был ниспослан голос, дабы он подтвердил совет, который ты сейчас услышала. Открой нам имя! Чистосердечная исповедь и раскаянье помогут тебе избавиться от алой буквы на груди.

– Никогда! – ответила Эстер, глядя не на мистера Уилсона, а в глубокие, полные в эту минуту смятения глаза молодого священника. – Она слишком глубоко выжжена в моем сердце. Вам не вырвать ее оттуда! Я готова пострадать одна за нас обоих!

– Скажи правду, женщина! – раздался холодный голос из толпы, стоявшей вокруг эшафота. – Скажи правду и дай твоему ребенку отца.

– Нет! – смертельно побледнев, ответила Эстер тому, чей голос она мгновенно узнала. – У моей крошки есть только отец небесный, а земного она никогда не узнает!

– Она не скажет! – одними губами прошептал мистер Димсдейл. – Сколько силы и благородства в сердце женщины! Она не скажет!

Наклонившись через перила галереи и прижав руку к сердцу, он ждал ответа на свой призыв, но теперь выпрямился и перевел дух.

Убедившись, что сломить упорство преступницы невозможно, старый пастор, обратился к толпе с проповедью о пагубности греха во всех его видах и особенно подчеркнул постыдное значение алой буквы. Снова и снова возвращался он к этому символу, и не меньше часа его торжественные фразы, словно волны прибоя, перекатывались через головы слушателей, рисуя столь ужасные картины, что вскоре горожанам стало казаться, будто само адское пламя окрашивает злополучную букву в алый цвет.

Тем временем Эстер Прин продолжала устало и равнодушно стоять у позорного столба, незряче глядя в пространство. В это утро она вынесла все, что в силах вынести человек, – но не такова была эта женщина, чтобы избегать острой боли, погрузившись в спасительный обморок. Поэтому ей оставалось одно: замкнуться в каменной скорлупе бесчувственности, продолжая при этом жить и дышать. Такое душевное состояние позволило ей не обращать внимания на громовое, но бесполезное красноречие старого пастора.

Под конец испытания ребенок расплакался. Эстер машинально попыталась успокоить его, а затем, все с тем же глубоким равнодушием, позволила отвести себя обратно в тюрьму и исчезла за окованной железом дверью.

Те, кто пристально провожал ее взглядами, шепотом говорили потом, что заметили в темном тюремном коридоре зловещий отблеск алой буквы.

Глава 4. Свидание

После возвращения в тюрьму Эстер Прин впала в такое возбуждение, что ее нельзя было ни на минуту оставить без присмотра, иначе она могла покончить с собой или, в приступе безумия, сотворить что-нибудь с несчастным младенцем. Когда же тюремщик Брэкет заметил, что день клонится к ночи, а Эстер по-прежнему не внемлет ни уговорам, ни угрозам, он счел самым разумным позвать к ней врача. Врач этот, по его словам, был сведущ не только в известных добрым христианам лекарских науках, но знал также и то, чему научили его индейцы по части целебных трав и кореньев.

Врачебная помощь действительно требовалась, и не столько Эстер, сколько ее малышу, которому, казалось, с материнским молоком передались смятение, ужас и отчаяние, охватившие душу матери. Младенец корчился от болей, словно его тельце приняло в себя все страдания, пережитые в этот день Эстер Прин.

Вскоре вслед за тюремщиком в сумрачную камеру вошел не городской врач, а тот самый человек с необычной внешностью, чье присутствие в толпе так поразило носительницу алой буквы. Колониальные власти поместили его в тюрьму не по подозрению в каком-нибудь злодеянии, а потому, что такая мера облегчала им переговоры с индейскими вождями о выкупе. Назвался он Роджером Чиллингуортом. Впустив его, Брэкет с минуту помедлил, удивленный тишиной, сразу же воцарившейся там. Младенец умолк, а Эстер словно онемела.