Алая буква
Шрифт:
Что они означали? Может, то были всего лишь коварные проделки злого духа, которому хотелось убедить женщину, еще не вполне ставшую его жертвой, что внешние чистота и благопристойность – всего лишь обман, и если бы удалось вывести многих из тех, кто осуждал ее, на чистую воду, алая буква запылала бы на груди многих, а не одной только Эстер Прин? Или эти смутные и вместе с тем неотступные ощущения действительно отражали истину?
Во всем ее жизненном опыте не было ничего страшнее и отвратительнее этого чувства. Оно изумляло Эстер и повергало ее в смятение – в особенности, потому, что иной раз проявлялось в самых неподходящих случаях. Порой алая тварь на ее груди начинала приветственно трепетать даже тогда, когда она проходила мимо почтенного проповедника или судьи, слывших образцами набожности и справедливости, которых люди той благочестивой и патриархальной эпохи считали чуть ли не ангелами, напрямую общающимися с небесами.
«Я чувствую, что рядом со мной – великий грешник!» – думала порой Эстер, спеша по своим делам и,
О злобный дух, чьей меткой стал этот роковой символ, неужели ты готов осквернить в глазах бедной грешницы весь человеческий род, не щадя ни юности, ни старости? Ведь одно из тягчайших следствий греха – потеря веры. Но поскольку Эстер Прин, все еще заблуждаясь, мучительно старалась считать себя порочнее всех на свете, само по себе это служило доказательством того, что она вовсе не окончательно развращена.
Простые люди, относившиеся в те давние времена с преувеличенным страхом ко всему, что было недоступно их воображению, передавали из уст в уста всяческие небылицы об алой букве. Сведя их воедино, можно было бы изложить эти выдумки в виде пугающей легенды. По крайней мере, многие утверждали, что алый знак не выкрашен в обыкновенном красильном чане, а докрасна раскален в адском горниле, оттого и пылает так ярко на груди Эстер, когда молодая женщина идет в сумерках по улице.
А нам со своей стороны следует прибавить, что он так глубоко прожег сердце бедной Эстер, что в этих россказнях, возможно, было больше правды, чем способно признать наше скептическое неверие.
Глава 6. Перл
Дo сих пор мы почти не упоминали о девочке, об этом маленьком существе, чья невинная жизнь – прелестный цветок – возникла по неисповедимой воле провидения из слепого порыва страсти. С каким удивлением следила Эстер за тем, как росла ее дочь, за ее красотой, которая с каждым днем все ярче бросалась в глаза, за разумом, озарявшим, словно солнечный луч, тонкое детское личико! Ее Перл! Эстер дала это имя девочке не потому, что оно подходило к внешнему облику малютки: в нем не было ничего от спокойного матового блеска, который мог бы оправдать сравнение с жемчужиной, а потому, что само слово «Перл» означало нечто бесконечно дорогое, купленное ценой всего достояния, единственное сокровище! Поразительно: люди заклеймили прегрешения этой женщины алой буквой, оказывавшей такое могучее и пагубное воздействие, что простую симпатию Эстер вызывала только у таких же грешных душ, как она сама. Но Бог дал ей прелестного ребенка, и этому ребенку предстояло навеки соединить мать со всеми остальными людьми и их потомками и когда-нибудь занять место среди праведных на небесах!
Однако такие мысли внушали Эстер Прин скорее страх, чем надежду. Она знала, что совершила нечто дурное, и с трудом верила, что плод этого поступка окажется хорош. День за днем она боязливо всматривалась в подраставшую дочь, боясь обнаружить какую-нибудь страшную, чудовищную особенность, порожденную грехом, которому Перл была обязана жизнью.
Но никаких физических изъянов Эстер в ней не находила. Девочка была хорошо сложена, здорова и с естественной ловкостью владела своим еще не развитым телом. В ней таилось прирожденное изящество, не всегда сопровождающее безупречную красоту, и как бы просто она ни была одета, стороннему глазу всегда казалось, что именно это платье ей особенно к лицу. К тому же и одета она была вовсе не как замарашка. Ее мать, преследуя какую-то смутную цель, которая в дальнейшем станет понятнее, покупала самые дорогие ткани и давала полную волю своей фантазии, обдумывая и украшая наряды Перл, предназначенные для выходов в город. И так ослепительна была красота девочки, так прекрасна ее фигурка в пышных платьях, от вида которых померкла бы менее яркая внешность, что порой казалось, будто вокруг нее на темный пол их домика ложится светлый круг. Но и в простом коричневом платьице, испачканном и разорванном в пылу игры, Перл была не менее хороша собой. Ее очарование было поразительно разнообразно: один-единственный ребенок воплощал в себе множество детских типов и характеров, начиная от прелестной, похожей на дикий полевой цветок крестьяночки, и кончая подобием малолетней принцессы крови. И во всех обличьях она сохраняла присущие ей пылкость и богатство красок. Если бы хоть раз девочка предстала перед глазами матери хрупкой или бледной, она больше не была бы собой, не была бы Перл! Эта изменчивость была лишь признаком и довольно точным выражением богатства ее натуры. В характере Перл это богатство сочеталось с глубиной, и лишь в одном отношении опасения Эстер не были напрасны:
Для того чтобы хоть немного понять собственного ребенка, Эстер приходилось вспоминать, какова была она сама в тот знаменательный период, когда Перл только готовилась появиться на свет. Ведь прежде чем проникнуть в душу еще не рожденного младенца, животворящие лучи духовной жизни должны были пройти сквозь грозовую мглу страстного увлечения матери. И как бы ни были они вначале чисты и ясны, среда, встретившаяся на их пути, окрасила их в золотисто-алые тона, придала им жгучий блеск, резкие тени и нестерпимую яркость. Но больше всего отразилась на Перл буря, сотрясавшая в ту пору душу Эстер. Мать узнавала в дочери свои необузданные, безумные чувства, стремление бросить вызов всему миру, неустойчивость настроений и даже слезы отчаянья, омрачавшего, подобно туче, ее сердце. Пока все это было озарено утренним светом детской жизнерадостности, но позднее, к полудню земного пути, сулило шквалы и грозы.
Семейная дисциплина в те времена была куда строже, чем теперь. Хмурый взгляд, сердитый окрик, розга, подкрепленная авторитетом Священного Писания, применялись не только для наказания за проступки, но и в качестве средства, полезного для развития и совершенствования добродетелей. Однако Эстер Прин, нежная мать единственного ребенка, не могла оказаться чрезмерно суровой. Помня о своих заблуждениях и несчастьях, она сознавала необходимость мягкого, но неукоснительного надзора за душой девочки, вверенной судьбой ее попечению. Впрочем, эта задача оказалась ей не по плечу. Испробовав улыбки и суровые взгляды, убедившись, что ни то, ни другое не дает результата, Эстер вынуждена была отступить, предоставив Перл самой себе. Конечно, физическое принуждение обуздывало девочку, но только на то время, пока само оно длилось. Что касается нотаций и прочих воспитательных мер, обращенных к уму или сердцу ребенка, то маленькая Перл поддавалась или не поддавалась им в зависимости от владевшего ею в этот миг каприза. Еще когда Перл была совсем крохотной, Эстер научилась распознавать в ее глазах одно особенное выражение, которое предупреждало: сейчас просить, убеждать или настаивать совершенно бесполезно. Перехватывая этот взгляд, умный и в то же время непостижимо своенравный, а порой и недобрый, Эстер невольно спрашивала себя: а вправду ли Перл человеческое дитя? Она скорее походила на воздушного эльфа, который поиграет в свое удовольствие в неведомые игры на полу комнаты, а потом лукаво улыбнется, вспорхнет и улетит. И стоило такому выражению появиться в блестящих, совершенно черных глазах девочки, как вся она становилась странно отчужденной и недосягаемой, словно парила где-то в вышине и могла вот-вот исчезнуть, подобно блуждающему огоньку.
В такие минуты Эстер невольно бросалась к дочери, ловила на бегу пытавшуюся ускользнуть шалунью и, осыпая поцелуями, крепко прижимала к груди – не столько от переполнявшей ее любви, сколько из желания удостовериться, что Перл не плод фантазии, а ребенок из плоти и крови. Но смех пойманной девчушки, веселый и гармоничный, все же звучал так странно, что сомнения матери от этого только усиливались.
Порой, впадая в отчаяние от наваждения, которое все чаще становилось между ней и ее единственным сокровищем, купленным такой дорогой ценой и заменившим ей весь мир, Эстер разражалась слезами. В ответ Перл иной раз хмурила брови, сжимала кулачки, и на ее насупившемся личике появлялось неодобрительное выражение. А иногда при виде материнских слез она начинала смеяться еще громче, чем прежде, словно ей было неведомо человеческое горе. Или – но это случалось много реже – ее вдруг начинали сотрясать горькие рыдания, и она, всхлипывая и запинаясь, принималась изливать свою любовь к матери, словно пытаясь доказать, что раз ее сердцу так больно, значит оно у нее есть.
Но доверять этой порывистой нежности Эстер никак не могла, потому что улетучивалась она так же быстро, как и появлялась. Размышляя над характером дочери, Эстер чувствовала себя как человек, случайно вызвавший духа, но позабывший магические слова, с помощью которых можно управлять странным и непонятным существом. Тревога покидала Эстер только тогда, когда девочка мирно спала в своей кроватке. Тогда, успокоившись, мать переживала часы грустного и блаженного счастья, пока Перл снова не просыпалась, и нередко все с тем же недобрым взглядом, мерцающим из-под полуприкрытых век.
Как быстро прошло время, и Перл достигла того возраста, когда дети начинают нуждаться не только в материнских улыбках и ласковых словах, но и в общении с другими детьми! И как счастлива была бы Эстер, если бы звонкий щебет дочери смешивался с криками других детей, если бы в слитном гомоне играющих ребятишек можно было бы распознать дорогой ее сердцу голосок!
Но об этом не приходилось и думать. В детском мирке Перл была такой же отщепенкой, как и ее мать во взрослом мире. Порождение и воплощение греха, она не имела права находиться в обществе христианских детей. Каким-то необыкновенным чутьем девочка, казалось, осознала свое одиночество и свою судьбу, словом – всю обособленность своего положения среди сверстников.