Алая нить
Шрифт:
– Ты хочешь платье со шлейфом?
– А ты, доченька?
– Мне надеть фату?
– Тебе пойдет.
– Туфли или босоножки?
– Главное, чтобы на шпильке.
– Церемония в Фуенлабраде или Алькобендас? [73]
– Только в Альмудене [74] .
Лола не возражает. Она наденет самое вычурное платье с многометровым балахоном, который будут нести несколько малолетних ангелочков. Она закроет лицо вуалью и позволит жениху в приступе фальшивого счастья приподнять эту последнюю преграду, охраняющую свободу. Она будет качаться на высоченных каблуках под прицелами объективов, оборачиваться на вспышки и улыбаться так притягательно, что фотографии свадьбы дочери Пепе Бальенте опубликуют на обложке
73
Небольшие города в пригороде Мадрида.
74
Мадридский кафедральный собор.
Андрес не принимает особого участия в подготовке к свадьбе, но и не мешает. В конце концов, если дерзкая тореадорка принесет ему в букете невесты нектар с полей сеньора Риверы, он готов пойти на любые жертвы, включая интервью глянцевым журналам, душную бабочку, нежное «да» и любовную поволоку в глазах.
Лола пропадает в больнице, готовит отца к операции, подбадривает. Ему незачем знать о прогнозах врачей. Андрес проводит время в школе, но перерывах уже не гоняет с воспитанниками мяч – у него есть дела поважнее. На правах хозяина он заглядывает в кабинет будущего тестя, изучает бумаги, делает пометки на договорах, вникает в бухгалтерские отчеты. Ему не терпится сесть в дубовое кресло, кидать небрежные взгляды на экран плазменной панели и, походя отмечая неточности в движениях Эль Хули [75] , подмахивать приказы о зачислении, отчислении и переводе. У Андреса чешутся подушечки пальцев.
75
Известный испанский матадор.
– Когда же мы поженимся? – спрашивает он у Лолы, не скрывая нетерпения. А что? Спешка жениху вполне простительна.
– Операция через неделю, потом курс химии. Доктор сказал, через два месяца он сможет осилить это мероприятие, – деловито отвечает невеста, будто речь идет не о ее собственной свадьбе, а о имущественной сделке. Все правильно: она дарит Андресу ключи от кабинета, он – внука его бывшему хозяину.
Но жених Лолы настолько нетерпелив, насколько и глуп.
– Врачи действительно говорят, что нет никакой надежды?
Лола качает головой – она не может произнести это вслух.
Но Андрес до конца не верит. Он все еще боится, что удача выскользнет из рук и сеньор Ривера вернется в стены школы.
– Может, стоит подумать о хосписе? – предлагает он, безыскусно изображая унылые, сочувственные интонации.
– Ты в своем уме? – только и может вымолвить Лола.
– А ты? – тут же парирует жених. – Собираешься беременная прыгать вокруг тяжелобольного? Кормить с ложечки? Выносить судно? Обрабатывать пролежни?
И Андрес хлопает дверью, не дожидаясь ответа.
Сто восемьдесят дней в году Лола творит смерть – смерть мгновенную и достойную, смерть противника, смерть зверя. Ограниченность человеческого существования представлялась ей далекой и иллюзорной. Каждый выход матадора на арену может стать последним, и если бы тореро не покидали мысли о неоправданном риске, не было бы корриды. Лола отважнее многих. Она смелее любого. Но ожидание конца заставляет ее отчаянно трусить. Лола дерется с быками и не ведает ничего о борьбе с раком. Хоспис представляется ей каким-то ужасным заведением, куда приходят умирать. И пусть врачи утверждают, что это место для жизни, девушка не представляет себе, как будет существовать отец в четырех стенах. Матадор – вольная птица, он должен парить и быть сбитым, а не страдать в клетке, сначала выпрашивая у судьбы лишнее время, а затем умоляя, чтобы пришедший день стал последним.
Лола бродит по дому понурой тенью. В холле на вешалке в любую погоду висит светло-бежевый плащ отца. Летом
Лола сворачивается комком в кресле-качалке. В это время года в Мадриде нежарко, а в доме – еще холоднее. Отец всегда разжигает огонь в камине: убирает резную решетку с изображением могучего тура, священнодействует, что-то шепчет, будто уговаривает дерево подчиниться. И вот уже Лола наслаждается треском поленьев. Сеньор Ривера легко подталкивает низенькую кушетку, на которой примостилось его сокровище, ближе к огню, накрывает ступни дочери овечьей шкурой – Лола редко бывает дома, пусть отдохнет. Отец садится в свою качалку, набивает табаком дорогой «Peterson», дымит в уголке. Порой непослушные листья вырываются из трубки горящими искорками. А вот и следы их своевольного поведения: Лола машинально раздирает мизинцем две дырочки, прожженные в обивке кресла. Кому теперь достанется это место? Андресу, который не переносит запаха дыма?
– Послушаем Каррераса? – часто предлагает отец, откладывает трубку, перебирает диски.
– Только бельканто, – привычно вставляет Лола.
– Чем можно вымолить сарсуэлу? – улыбается сеньор Ривера.
Лола – хитрюга. Она не очень понимает этот близкий к оперетте музыкально-драматический жанр. Ей не нравится, когда мелодию прерывают диалоги, но она готова потерпеть, если на тарелке перед ней окажется свежая тортилья, а в руке – бокал баскского сидра. Папа прекрасно осведомлен о слабостях своей дочери – кусок горячего картофельного пирога манит Лолу хрустящей корочкой, газированные пузырьки дразнят сладким запахом, а довольный матадор тихонько вторит известному тенору, повторяя строки из «Passiones Mediterraneas» [76] .
76
«Средиземноморские страсти» – концертная программа Хосе Каррераса.
Лола вертит в руках пластиковую коробочку, всматривается в знакомый профиль.
– Как же вам повезло, Хосе, – с завистью обращается она к фотографии знаменитого певца [77] .
Лола соскальзывает с кресла, шлепает босиком по каменной лестнице на второй этаж, и ей кажется, что вот-вот ее настигнет рассерженный окрик:
– Где твои тапочки, Долорес?! Опять путешествуешь по холодному полу!
Но вслед ее опущенным плечам дышит лишь холодная тишина. Никому на этой земле нет дела до ее замерзших ступней и сопливого носа.
77
В 1987 году у Хосе Каррераса была обнаружена лейкемия. По оценкам врачей, у певца был лишь один шанс из десяти побороть болезнь.
Лола гладит рукой атласное покрывало на кровати сеньора Риверы, оглядывается по сторонам – классическая спальня аскета. Ничего лишнего: лампа и книга – на тумбочке, часы – на комоде, на стене – закованные в бамбук японские иероглифы: «Богатство», «Здоровье» и «Долголетие».
– Семьдесят шесть, – укоряет девушка третий символ. – Разве это так много? Неужели эта цифра заложена в причудливом хитросплетении палочек и закорючек?
Девушка оборачивается к этажерке. Стопка газет, початая бутылка виски и, наконец, то, что выдает истинное лицо хозяина спальни: добрый десяток фотографий девочки в рамках с керамическими цветочками, божьими коровками и медвежатами; девушки в окружении столь же юных и беспечных подруг; женщины с грустными глазами, стоящей на фоне пейзажей Нима, и матадора в разных костюмах, отважно размахивающего красной мулетой перед ноздрями разъяренных быков. Все понятно без слов. В этой комнате маленькая Лолита оставалась с отцом даже во время своего отсутствия.