Алба, отчинка моя…
Шрифт:
И незаметно подмигнул своему помощнику, — оба не знали, как выпутаться из этой истории. В ящике стола у секретаря, в помятом конверте, лежала записка шепелявого дежурного эскулапа, где говорилось о ребенке «на основании устного заявления жены гр. Патику». И не назовешь заявлением — скорее глупое, полуграмотное, наивное признание Кирпидиновой жены, Рарицы, с ее вечно блуждающей по лицу придурковатой улыбкой, словно ласкающей саму себя, какая бывает у цветков тыквы, которые вьются по заборам, по тычкам, по всяким гнилым жердинкам и глядят, тянутся куда-то вверх, к небу…
Секретарь вернулся в приемную. Следом, понуро, дед Патику. При виде грязной лужицы
— Ой-ей… — И по-хозяйски оживился: — Что я наделал, что натворил, ай-я-яй. Говорила мне Рарица: не пей натощак. Где тут у вас веник? А тряпка? Приберу, почищу… Я…
— Сейчас поищем, — Владимир Георгиевич вышел и крикнул вдогонку председателю: — Петр Иванович! Эй, Петр Иванович! — Тот обернулся на ходу. — Вас дожидаться? Или позвоните?
— Позвоню, позвоню. Как будет положительный результат, получу согласие… тут же позвоню!
Н-да, работенка ему предстояла… Не в том дело, чтобы узнать истинного отца новорожденного, его имя, отчество, фамилию, место жительства — кто он таков, этот второй Бобу?.. В конце концов, в наше время интимное право любой женщины… Что ты с ней будешь делать, если вздумала родить?
К тому же он догадывался, он почти уверен был, чей это сын. Другое мучило председателя Петра Ивановича — а что, если старик с самого рождения был бесплодным, если он и не мог иметь детей? Как быть, когда дело дойдет до официального признания отцовства?.. Ох, накрутили, черти, — ведь несколько судеб сразу и ради великой правды — под откос! А самому-то старику Кирпидину каково?
Председатель шел в больницу, чтобы объяснить все этой без вины виноватой Рарице, этому желтому цветку, в котором пять минут покопошилась черная козявка, отчего и появилась на свете оранжевая тыква весом в четыре двести.
Вот как, даже невзрачненькая Рарица, на которую никто не позарился, кроме коротконогого Клеща-Кирпидина… Ну и задачку задала — председатель чувствовал себя новоявленным Соломоном, которому предстояло решить, кто годится, а кто не очень, в отцы двухдневному дитяти: вертопрах, его зачавший, сезонник, приехавший со своей партией бурить скважины и изучать запасы подземных вод, из-за чего неподалеку за селом две горы уже скособочились? Или этот старикан, которому жизнь и природа, словно сговорившись, во всем отказывали, будто злые духи каждый раз вставали на дыбы? Кто виноват в происшедшем? Да и виноват ли кто?..
Но самому старику Скридонашу было не до этого. Ему было и не до телефонных звонков, и не до человеческой мудрости… Сидел он, ничего не ожидая, покачиваясь — веки слипались, совсем ослабел после приступа рвоты.
— Домой… Надо дома отлежаться немного… — сказал он, вставая. — Откуда такое, хм? Смотри, как коленки дрожат… Ну, разволновался маленько, ну, что же… пол вот испачкал. Ну? Ну?.. — И он зашагал к двери. — Знаете, Владимир Георгиевич, может, в другой раз? Я потом…
У секретаря вырвалось радостно:
— Вот и прекрасно! Вы отдыхайте, я сам занесу. Не волнуйтесь, бадя, все будет о’кей!
Стариковскими, шаркающими шажками брел теперь Кирпидин домой и жмурился от слепящего на солнце снега. Снег выпал ночью, под утро, и лежал белый и накрахмаленный, как халат дежурного шепелявого врача…
«А это что? Откуда?»
На повороте был маленький пустырь, с осени здесь расчистили участок для строительства нового дома,
Посредине пушистого нетронутого покрова, где так спокойно и вольно лежалось белизне, он заметил какие-то следы.
«Да нет, это от солнца, показалось… Нет-нет, ничего там нет. Или опять голова кружится? Ох, не упасть бы… Хм, примерещится же ерунда… Да вон же оно, вон след. Какой странный…»
И правда, почти в центре строительной площадки виден был какой-то знак. «Да, конечно, это чей-то след… Только вот чей — птица или зверь? И как он туда попал?»
Старик стал искать глазами, слезящимися от белизны и беспомощности, кто же мог оставить такой след. Сколько раз в своей жизни он его видел! И мальчишкой-батраком, и потом, когда вырос, за лагерными заграждениями, и через форточку румынской военной казармы, — как будто пушистая стрела вонзилась в мягкий рыхлый снег, взвилась и через три-четыре шага снова опустилась, как пика, нырнула и зарылась в сугроб. По-кротовьи прошмыгнула по скрытым ходам-переходам и выкарабкалась чуть подальше, оставила три точечки и опять исчезла… Смотришь — вроде кто-то пытался взлететь. Или только кажется? А еще подальше словно не стрела уже и не пика, а кто-то слегка, еле заметно, начертил овальный знак…
«Зверь или птица на одной ноге… Птица-зверь на костыле… искалеченная побежала…»
— Ой ты… ой, я… — произнес он чуть слышно, скорее даже вздохом выкрикнул, поднял руку, словно хотел что-то схватить перед собой, да так и побрел к дому.
«Да, и впереди она… смотрю, и сзади», — оглянулся Кирпидин.
Казалось, всю жизнь плелась за ним эта одноногая птица-зверь со своим костылем.
Алба, отчинка моя…
(Повесть в четырех рассказах)
1
То ли волновался, боясь опоздать к поезду, то ли задумался о чем-то своем — мало ли о чем думаешь на вокзале, но, уже протиснувшись в окошечко кассы, вдруг растерялся:
— Билет бы мне, а?
— Куда, гражданин? — спросила кассирша, а очередь зашумела:
— Ну, давай-давай, не задерживай!
— Мне в Албу. Это, значит, дайте до станции…
— Получите до Албы.
Он держал билет в потной руке и не верил своим глазам: «Это ж мое родное село, братцы! А у меня в селе нет вокзала. От нас до станции — ого сколько шагать!»
И верно, от станции по дороге к селу пересекаешь речушку, идешь низиной, потом поднимаешься в гору, через мост и лесом до самой вершины. Здесь и раскинулось на семи ветрах его родное село. «Мое село — и вдруг вокзал? Не может этого быть! Дорога выбирает равнинное место, в крайнем случае подошву горы или склон, а что ей искать наверху?.. Впрочем, чего только не делается на белом свете! Дорогу можно и в гору поднять. Или село спустить в низину».