Алба, отчинка моя…
Шрифт:
Жених? Да пускай ходит гоголем, видали мы женихов! Ну, будет слеп день, два, девять, свалится счастье на его голову, да и оно пройдет…
И звеньевой его не трогает, и бригадир даже его не видит, и страховой агент его прощает, хотя, казалось бы, пора, — ведь год уже, как Серафима переселили в село, дом его старый снесли, а огород отошел под виноградник. Так что пусть уж он походит в женихах, были, как говорится, и мы такими, и что из нас вышло, видим сами!
Одно плохо: потерял из-за Серафима сон один товарищ из академии… Пишет он, пишет и, как говорится, уясняет
«СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА, или Что в ней к месту и что не к месту, и что достойно и что недостойно, ибо смыслов много, а сколько их всего?»
Труд фундаментальный, капитальный, ссылок тысяча и деталей — уйма…
Приведем и мы отрывок, как говорилось встарь, худо-бедно, а поглядишь, уже и хорошо, — ибо глава начинается так:
«После того, как умерла мать Серафима, он остался один-одинешенек и все же стал жить, а что еще делать? Дом ему дал колхоз в селе, стол был еще от матери, и оставалось ему только жениться, чтобы замкнуть цикл существования организованной материи, которая называется человеком, то есть наивысшим из высших».
И вот однажды вечером пришел Серафим на танцы в клуб, и подходит к нему Ангел вместе с Кирикэ:
— Пошли, бре, она у него в клети, — и показывает на Кирикэ.
Вышли они втроем на дорогу. Идут, идут… И вдруг у Серафима ни с того ни с сего — не дай бог никому — отнимаются ноги ниже колен, не идут больше.
— Что с тобой? — спрашивает Ангел.
— Ох, тоска-желание, — стонет Серафим. — Ангел, я так ее желаю, что дышать не могу.
— И у меня ноги дрожат, — хнычет Кирикэ. — Боюсь, ребята, я никогда не женюсь.
Тогда Ангел говорит:
— Берегись, бре, если желание слишком большое, можно и опростоволоситься. Не лучше ли тебе не идти?..
— Не могу! Не могу идти и не могу не идти… — отвечает Серафим.
Так, подгоняя друг друга, подходят они к воротам Надежды. И говорит Серафим:
— Ты знаешь, что сказала моя мама, прежде чем умереть?
— Откуда мне знать?
— Спрашивает: «Из чего этот мир, Серафим?» — «Из людей, говорю, мама». — «Нет, — говорит она, — из любви. Обещай, сын ты мой, сколько будешь жить, слушаться только желания и любви». Я сказал: «Обещаю, мама! Мама, слышишь, мама…» Хотел еще что-то спросить, вдруг, вижу, она закрыла глаза, умерла. Ты чувствуешь, Ангел, или не чувствуешь?
В этом месте, как пишет «академик», Ангел вздохнул, — видно, и у него была когда-то мать…
— А может, лучше не идти? Не лучше ли взять тебе у нее адрес и написать ей?
Ну и голова, ей-богу! Хорошо говорит автор сказки: «Какой дурак, боже, пишет письма посреди ночи, когда за забором живая девка по тебе помирает? Ночью, если что и делается на свете, так это любовь, заговоры, ворожба и стихи или, если уж к горлу подступит, дети».
И тогда Ангел говорит:
— Знаешь, что… Дай-ка я пойду… Скажу ей, что и как, и кончено…
— Нет, — говорит Серафим, — то, что скажу ей я, ты ей не скажешь. — И добавляет: — И то, что я ей скажу теперь, сейчас, никогда не скажу никому…
Тогда Ангел отходит от них, и Серафим просит Кирикэ:
— Скажи, бре, что-нибудь… Что мне делать? Что ты сделал бы на моем месте?
— Сначала разделался бы…
— Кирикэ, брат Кирикэ!.. Скажу тебе больше, чем брату: идти-то я могу, бояться-то не боюсь, а вот отвечать-то за себя не могу, вот!
4
Здесь «академик» делает обширный комментарий относительно любви и прочего и заключает все афоризмом вроде бы собственным: «Когда сердце в тебе горит, твой друг греет над ним руки».
Услышал это Ангел и опять подходит:
— Слушай, Серафим, я тебе друг или не друг? Я тебе брат, Серафим, или я тебе не брат? Или зла я тебе желаю, Серафим, скажи?..
— Что?
— Дай мне хоть чуточку, дай хоть взглянуть на нее… Я же тебе добра желаю… Вот сейчас ты размяк, ослаб… И со мной так бывало, но как подумаешь, что твоя краля с кем-то, так сразу в тебе сто чертей просыпается. Вот я на пять минут войду, и увидишь, как взыграешь…
Был он, Серафим, добр, как теплый хлеб, и верил он человеку на слово, но на этот раз сказал:
— Ох, не могу, бре, поверь мне…
Ну, Ангел, как увидел это, оставил их и ушел спать, хотя «академик» так только предполагает, потому что, говорит он, где это видано, чтобы парень оставил другого парня в покое, когда между ними девушка, да еще из тех, что ищут парней со свечой среди бела дня.
Оставшись сами по себе — что им делать вдвоем? — конечно, вошли они в дом Надежды. А Кирикэ недолго думает, дает Серафиму кувшин вина — была осень, и на том берегу Прута гуси и те ходили пьяные — и просит Серафима:
— Только, ради бога, не зажигай света. А то придут парни из клуба или мама увидит, она у соседей.
Входит он, Серафим, в каса маре [5] . Темно, хоть глаз выколи, а дом мамы Надежды маленький, низенький, с узкими окнами. Видели вы когда-нибудь дом бедной деревенской вдовы?
И слышит Серафим, как закрывается дверь в сенях, слышит он это и слышит шепот:
— Поди и заложи задвижку.
— Это ты, Мария? — шепчет парень. — Кто здесь?
— Молчи, Серафим, садись… то есть нет, сначала дверь закрой на задвижку.
5
Каса маре — горница.
А голос откуда-то из глубины, оттуда примерно, где красный угол…
— Ох, — говорит Серафим, — тот наш разговор вечерний не попусту был, не даром. Смотри, как мы встретились! Говорила, что издалека ты… а я все думал: далеко ли это далёко?
И опять:
— Ох, откуда ты, Мария?
Молчание. Долгое молчание!.. Серафим ждет ответа, а вместо него — вопрос:
— Слышишь, как грызут короеды ставни?
А он рад, все-таки человеческий голос.
— Ну да, — отвечает Серафим, — как добро когда-то выгрызает зло…