Алба, отчинка моя…
Шрифт:
А была ли Замфира та красавица, из-за которой в Серафима стреляли, и как возникла эта пламенная любовь и где была свадьба — это только они сами знают и это их дело…
А село есть село, пускай болтает, кому когда-нибудь удавалось заткнуть ему рот?..
Только как-то вечером, как раз когда танцы были в самом разгаре, пожалуйста, входит в клуб Кирикэ. Входит так вроде незаметно, и вдруг все замечают: Кирикэ перевязан крест-накрест белым полотенцем!
— Что с тобой, бре, хочешь нас
У Кирикэ один глаз на нас, а другой на вас.
— Братцы, прошу вас, тофшественно… — зашепелявил он. — Гляньте-ка, я шфат.
Ну, тут смешки:
— Ха, какой сват?
— У кого сват?
— Что за свадьба, бре?
А Кирикэ размяк, чуть слезы не вытирает:
— Конец, Серафим! Прощай, бадя Серафим! Стал ты хозяином. — И руку к глазам подносит.
Ой, какой тут сразу шум, гам, суета какая! Музыканты бросают играть, злые оттого, что лишились бульона из двух куриц и нескольких ведер белого вина, ругаются парни, потому что не пришлось им пощупать невесту, горюют девушки, потому что потеряли один девичник, дети — одно воспоминание, старушки — один вздох, мужчины — беспробудное трехдневное пьянство, а мы, читатели, — повод для длинных разговоров.
— Кто был еще на свадьбе?
— Я… тофшественно, я…
Вот так привязалось это «торжественно» у Кирикэ к языку и не отвяжется! Видимо, так всегда и бывает с этими мудреными словами — получается из них одна чепуха, и все.
А парни — те думают: «Боже, чем больше растет этот Кирикэ, тем лучше видно, что он дурак…»
И начинают его выспрашивать, осторожненько, словно ребенка, который потерял ключ, и теперь все стоят перед закрытой дверью.
— Слушай, Кирикэ, а невеста красивая?
— Так я ее не видел.
— А где же свадьба была?
— Не знаю.
— Зачем же у тебя полотенце?
— А что, разве некрасиво?!
Попробуй после этого поговори с Кирикэ!
Тогда один, драчливый, недолго думая, к нему:
— Вот как стукну, будет тебя мама в гробу целовать! Откуда у тебя этот бабий подол?
— Так я ведь вам говорю!.. Приходит ко мне этот, как его… бадя Серафим и говорит: «Тофшественный тебе мой поклон, Кирикэ, что я искал, то нашел… Спасибо матери твоей и дому твоему… Давай я тебя повяжу…» И повязал!
А драчливый не унимается:
— Сегодня вечером все равно изобью тебя, Кирикэ…
Хнычет Кирикэ:
— Тофшественно, ей-богу, так и было! Чтоб мне ослепнуть…
— Не ослепнешь, — говорит ему добрый.
— А ну-ка молчите, — вмешивается тогда шустрый, — так мы ничего не узнаем. На тебе семечки, Кирикэ…
— Спасибо, — говорит Кирикэ. — :А то мама меня не кормит с тех пор, как товарищ Ангел привел к нам бадю Серафима. Ругается: «Это разве стены? Чем вы их испачкали, проклятые? Тьфу, что это такое?»
Тогда спрашивает шустрый:
— А сейчас
— Да куда там… — опять хнычет Кирикэ.
Тогда отправляются все четверо к дому мамы Надежды. Один из них драчливый, другой добрый, третий шустрый, а четвертый — Кирикэ.
Идут они, значит, туда.
А дом все тот же, как говорится, ничего нового под луной, только от года к году все больше входит в землю.
И опять тьма — как ночью…
Добрый просит лампу, а Кирикэ ему отвечает:
— Как же я ее найду, бре? Или вы не знаете, какое у меня зрение? — И просит спичку.
И тут, в это же мгновение, как нарочно: трах-бах-тарарах — плеск — джж-тшш… и подкатываются к их ногам мисочки, кувшинчики, чашечки, блюдечки и все — осколочки…
— Что там, что случилось, бре? — спрашивает шустрый.
А ему в ответ сначала распинают на кресте какого-то бога, а потом удивляются:
— Кажется, я полку с посудой свалил.
А Кирикэ тут же, мягко:
— Да оставьте, ребята, это у нас все так, тофшественно, падает… — И просит еще одну спичку.
И правда: посуда вдребезги, полка на полу валяется. А драчливый тут как тут:
— Почему ж ты сразу не сказал, а? Вот сейчас как дам тебе разок тофшественно!
Шустрый интересуется:
— Неужели ты не можешь найти, Кирикэ, какой-нибудь гвоздь или колышек деревянный да забить как следует? Что теперь скажет мама Надежда?
— Мама ничего не скажет, потому что я хотел забить железяку, а она говорит: «Оставь, Кирикэ, так-то надежней». Говорит, еще ударю себя по пальцам… Ведь я, ребята, прямо в одну точку никак не могу глядеть.
— Вот теперь гляди на осколочки, — поддразнивает его добрый, забывая, что он добрый.
Находят они свечу, зажигают. И давай ходить по дому, смотреть, что наделали те двое, Ангел и Серафим, в доме мамы Надежды… Глядят-глядят, да и видят, что стены все выскоблены и глиной замазаны, словно пасха на носу. Заходят они в одну комнату, в другую… Вроде ничего особенного, один, однако, говорит:
— А ну-ка подите ближе, доглядите… Видите?
— Вроде видно, а вроде нет…
— Яйцо?
— Нет. Бык… — возражает шустрый.
— Да ведь оно разбитое, — возмущается драчливый.
— А все так в этом мире… — соглашается добрый.
Глядят они изо всех сил и видят: яйцо яйцом, а и правда, разбитое. Будто только что из него цыпленок вылупился. Ну а где же он тогда, птенчик? Глядят они повыше — ага, вот и клювик вырисовывается.
И какие только загадки не приходится разгадывать на белой стене, замазанной глиной!..
— Что здесь раньше было, Кирикэ? — спрашивает шустрый.
— Откуда мне знать? — И жалуется: — Ох, ребята, я так хочу жениться! И еще хочу побродить по свету, а не только по этому дому… А то мама моя как скоблила стену, так плевалась: «Попробуй, приведи мне еще хулиганов, кривая образина!»