Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— Бедный Кирикэ, — сочувствует ему добрый, а драчливый обрывает:
— Как будто не она родила его, кривого!
Шустрый же заключает:
— Вот это да, историйка! — и вдруг как закричит: — Смотрите сюда, во, во! Видите? Во, заглавными буквами: «НЕ ИЗ ОДНОГО ЯЙЦА…»
Стоят они все в раздумье: «Что же это означает?»
Первым пришел в себя драчливый.
— Мэй, а что было раньше на свете, курица или яйцо?
— Курица, — говорит добрый.
— Яйцо, — говорит шустрый.
— Петух, — отвечает Кирикэ.
Так остаются они каждый
С тех пор, как мир себя помнит, у дома было четыре наружных стены. Хорошо, хорошо, ну а сколько их внутри? Спасибо, что у крестной Надежды дом был деревенский: комнатка, каса маре да сени… И все же сосчитай — не получается разве одиннадцать стен?
Поднимают они глаза и, пожалуйста, опять надпись: «ОТ БЫЧКА ДО ЯЙЦА И НАЗАД… ДА ЗДРАВСТВУЕТ ТЕХНИКА! ГОТОВО! ТРИ МИНУТЫ».
— Эй, Кирикэ, — кричат все трое в один голос, — а почему твоя мама потолок не помазала?
А Кирикэ-хозяина нет… Слышат они, как он в сенях ногами стучит.
— Ой, не могу!.. Ой, братцы, идите сюда скорей! Во, во! — кричит.
Бросились в сени все трое — шустрый, драчливый и за ними добрый. И вот там, в сенях, во всю длину, по одной стороне и по другой, черным по белому:
«ИНТЕРЕС МИРА ПОЖЕЛАТЬ МИРУ ЦЕЛЫЙ МИР ЖЕЛАНИЙ…» (Дальше было выскоблено.) И затем: «НАДЕЖДУ ЦЕЛУЮ… МАМА МОЯ НАДЕЖДА, МАМА МОЯ СТАРУХА!»
Тогда поворачивается драчливый к Кирикэ, вот-вот ударит:
— Ты это сейчас написал, а?
А Кирикэ плачет…
— Да оставь ты его в покое, бре, отойди… Не видишь, он штаны намочил? — заступается за него добрый.
А шустрый не верит. Говорит:
— Чего ты плачешь, Кирикэ?
— Да-а-а… Мама опять теперь скажет… да-а-а… что скажет мама?
— Идем-ка лучше с нами и не отходи от нас, — хватает его драчливый, и они идут показать Кирикэ надписи на потолке.
Добрый утешает Кирикэ:
— Не плачь, бре, успокойся. Приходи ко мне, будешь у меня спать и есть. Только возьми другие брюки.
Повеселел Кирикэ, а тут и шустрый снова его спрашивает:
— Мэй, Кирикэ, почему вы и потолок не помазали?
А Кирикэ ни с того ни с сего подымается на цыпочки и — тьфу! тьфу! — плюет в потолок и смеется.
Все трое на него:
— Что с тобой, бре?
— А потому что мама так говорит: «Кирикуцэ, сынок, докуда рукой не достанешь — плюй!»
Добрый вздыхает:
— Выходит, это Серафим с Ангелом написали…
— Тогда почему: от быка до яйца? — спрашивает шустрый. — Поговорка ведь другая: «Кто сегодня украдет яйцо, завтра украдет быка…» Как же понять теперь? И вперед и назад, что ли?
Тут драчливый как взорвется:
— Если они поссорились, почему не подрались, а? Почему только стены вымазали, а?!
Тогда замечает добрый:
— И правда, так. Человек всегда поступает правильно, только в зависимости от интереса.
Шустрый говорит:
— А если здесь не интерес, а тоска-желание?
Драчливый не уступает:
— Сказано «интерес», и все! Еще раз услышу, в морду дам.
Говорит
— Где интерес, там и желание. Давайте ж не будем спорить, братья.
Шустрый сердится:
— Какой черт понес нас сюда? — и тоже вздыхает.
Драчливый говорит:
— Фу, и воняет же, братцы… — и закуривает сигарету.
И добрый добавляет:
— Так оно и есть, бре, раз глину смешали с навозом, чего вы хотите? Идемте-ка лучше спать, братья… — И первый выходит на улицу.
………………………………………………………………
Таким образом, Серафим нашел себе жену в соседнем селе, сыграл свадьбу у невесты, потом привел ее к себе в дом и вскоре, в воскресенье, пошел на базар и вернулся с бычком…
Сытый, напоенный, уже почти в сумерках, очнулся Белый у Новых Ворот… Шел он медленно, лениво, и то там, то здесь утешала его трава и зеленая прохлада источника, в которую он окунулся и которая смыла сразу ощущения этого дня: пыль, зной, давка, храпенье, пыхтенье, скрипенье, тарахтенье, все, что зовется базаром, — «ну, удачи тебе!» — и шерсть наваливается на кожух, и шныряет ворье, и галдит воронье, и блеют ягнята: «Мэ-э-эй! Купите меня скорей!»
Говорят: уставился, как баран на новые ворота…
Неправда это! Во-первых, не баран, а бычок, а во-вторых, были это не Новые Ворота, а, миленькие мои, обыкновенные новые ворота, которые вряд ли простоят долго, потому что достаточно дождя, тумана и одной собаки, что под ними пройдет, — и останется от них лишь старая поговорка, что нет ничего нового под солнцем, а уж солнце это, братец ты мой, так палит, так чернит, будто для того, чтоб ничто на свете, как оно, не сверкало!..
Новый хозяин, в кушме, шел в ногу с Белым, шел лениво и утешал себя песней, такой вроде:
Говорят, я в доску пьян, Ну а я влюбленный в доску, И в дорогу, и в повозку, И в заборы, и в бурьян [6] .И он, Белый, снова весело зашевелил ушами — видите ли, с раннего утра столько у него было беспокойства, но если случилось, что чья-то нужда совпала с чьей-то нуждой и как раз так, что у него, у Белого, от этого одной нуждой меньше стало, — есть ли тогда нужда еще в какой-то другой нужде?
Воспоминания — метла по спине, подвешенные за уши бык и лошадь, глупые овцы, из которых сыпалось что-то на тротуар, — засыпали теперь в его бычачьем мозгу, убаюкиваемые стрекотанием кузнечиков, чтобы превратиться в сны и вздохи, а потом — в отрыжку от жвачки под полной луной, которая плавилась, как сало, на этих новых воротах.
6
Эти и последующие стихи — в переводе К. Ковальджи.