Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— Хэй, хэй, Белый…
Как когда-то под вечный зов, идущий из глубины веков, на несчастного или счастливого прапрадеда его, маленького, беспомощного, накинули аркан, обманув веточкой, охапкой травы, только он протянул морду, — так теперь и его, Белого, под этот же зов завели в новые ворота, во двор, пустой, горьковато-соленый, где луна катилась кубарем среди белых тыкв, так что не поймешь, луна — тыква или тыква — луна, и он запыхтел и зашуршал, лизнув одну из них шершавым языком.
— И-ишь, ненасытный!.. Хоп, поди, поди, поди…
Так
Хозяин делал, что ему надо было, у ствола дерева. Белый это ясно почувствовал, потому что от его ноздрей ничто не ускользало, и запыхтел, и отвернулся, и справил и он свое дело, как дело, и тут вдруг загремели замки-задвижки, петли-ловушки, и появились длинные черные волосы, на коротком подоле рассыпанные, чернота на белизне, — в дыре двери, что зовется домом.
— Добрый вечер, Замфира.
— Добрый. Утром уходим вздыхая, вечером приходим распевая?
— Да вот попас немного эту скотину…
— А мне беспокойно. Спрашиваю одного, другого… Один говорит: я его видел, он пил. Другой говорит: я его видел, он шел покупать, то ли купил, то ли нет — издали видно было что-то белое, как в тумане… А я говорю: идти-то он идет, а прийти не приходит.
— А какие базары теперь!.. Люди со всего света!
Счастье ты свое держал, Держал, держал, да потерял, Мимо речки проходил, счастье в воду уронил.— Набрался, бедолага… А ну поди ложись… Привязал ее?
— Привязал, чтоб не отвязался. А ты меня поддержи, потому, что держусь я хорошо, да кто рядом со мной, не знаю. Дай-ка я тебя поцелую, Замфирушка, а то трудно расшевелить, да потом уж и не остановишься.
— Вот тебе и на! Это что, за спасибо или как?
И тогда Белый начал пережевывать удовольствия этого дня: молот-кувалда — стебель кукурузы — обглоданный кочан — прелая трава-мурава, и вдруг брызнуло в ноздри свежей ночной сывороткой, и, почесывая о жердь бедро, упираясь рогами в горизонт, увидел он черное, и не просто черное, а пестрое, в тени ореха — черно-пестрое, словно щенок. И он обнюхал и рогами тряхнул и набросился на эту псину, а та уже рванулась скуля…
— Слышишь! Слышишь! Скотину-то привязал, а суку-то не спустил… Проколет ее…
— Сиди так… Молчи так… Так — лучше всего!..
И тут Белый почувствовал себя на свободе… Почувствовал себя свободным, как в стаде-ограде, полной горьковато-соленых тыкв, и вот так, блуждая, наткнулся на черного поросенка и набычился на него, ибо бык-бычок, да и он не промах, и у него в рогах вражда.
Визжит
— Эй, ты, чего визжишь? Болит?
— А ты чего ревешь?
— Я не реву…
— И я…
— Но визжишь?
— Ну визжу…
— А что болит?
— А я знаю?.. Куда?
— Куда?
— В лес?
— Аха, в лес? А что?
— Лес??
— Лес!
— Голытьба-беднота-зелень-белизна-чернота, обсмоленная кожа!
— Лес?
— Волк!
— Зубр!
— Бык!
Белый потянулся к нему рогами, поддеть хотел, а бедный поросенок юркнул куда-то визжа, и что-то тяжелое, как гиря на веревке, пыхтело сзади, и он фыркнул с отвращением, потому что был самец и не раз обнюхивал коров, выдоенных и усталых, и они вздыхали: «Ну, этот беленький будет что надо…»
— Муженек, а муженек! Но отвязалась ли она, проклятая?
— Сейчас, сейчас…
Не слыхать ничего ни на небе, ни на земле, и завалинка длинная, и ночь не короче…
И стал он, Белый, в тоске почему-то ходить-бродить, чего-то искать и наткнулся на новые ворота в росе, на забор-гребешок и давай рога чесать, а там, глянь, два цыпленка, петушок да курочка, к палке привязанные:
— Чир-чир-чир…
— Вам чего?
— Чего?
— Ну да, чего?
— Ничего!
— Вечер же.
— Ну и что?
— Вы хозяйские?
— А иначе как?
— И давно свечерело?
— Не наше дело. Гребешок знает.
— Так он красный.
— Ну и прекрасно.
— Новостей куча.
— Тем лучше.
— А тебе что не сидится?
— Такая жизнь не приснится! На нитке…
— А ты чего хотел, милашка?
— Лес…
— Чир… и топор.
— Лес.
— А ты давай помягче.
— А что, здесь твердо?
— Помягче. Как же иначе?
— А когда нас в горшки?
— В бульон…
— А на что мне он?
— Чего тебе надо, петух?
— Гребешок. У-ух!
— А тебе, женушка?
— Напастей!
— Ну и страсти!
— Вот какая я, глупая…
— Чир-чир… кудахчет!
— А я молчу.
— Кудах-тах-тах!
— Вот оно как!..
И Белый, повеселев, направился туда, откуда слышался голос мужчины-женщины, и ударился ногами о завалинку, и нюхал долго-долго, и запыхтел по-бычачьи, оттого что рыбой запахло, и ему показалось, что это берлога чабанья, и вдруг увидел: вспрыгнуло что-то — длинные, расплетенные волосы над коротким подолом, белизна-чернота, страх:
— Ха-ха-ха. Смотри, кого я испугалась! А я-то думала, слышал кто… Глянь, ей-богу, словно в доме выросла.
— Посмотрела бы ты днем, что за красота!.. Давай ложись… Никогда не видел такого…
— Как в сказке!
— Давай еще…
— Нет, поди привяжи…
— Это ж скотина глупая.
— Ну если ты меня не любишь…
— Э-э-э, пустые слова, почему?
— Как же, так и останется?
— Привяжи ее. Потом опять…
— Как, с самого начала?..
— Ага, только так, только молча…