Альбом для марок
Шрифт:
– Дышевые чуи! Подумай только, это же девяностые годы!..
В начале двадцатых Алексей Семенович учился в Брюсовском институте, вспоминал, что Брюсов в каждом студенте видел врага и соперника.
Алексей Семенович требовал, чтобы я читал классиков как современников – критически и пристрастно:
– Ты знаешь, что Погасло дневное светило – переделка из Байрона? Ты заметил, что Шуми, шуми, послушное ветрило – абсурд? Если парус наполнен ветром, он не шумит.
Алексей Семенович дал мне урок
– Марксизм занимает такое же место в системе философии, как твои башмаки – в системе музыкальных инструментов.
Я приносил Алексею Семеновичу свои творения. Он важно указывал на несообразности, корил за неестественность тона, стыдил за неряшливость в русском языке:
– Ты послушай, как говорит твоя мама!
Часто из-за письменного стола он вылетал на кухню и требовал, чтобы мама, не задумываясь, прочла написанное на бумажке слово. В благодарность рассказал американский анекдот:
– В Нью-Йорке Рабинович меняет фамилию на Киркпатрик. Через несколько дней меняет фамилию на Мак-Магон. – Рабинович, зачем вы это делаете? – А, меня спросят, мистер МакМагон, какая у вас была фамилия раньше? И я скажу им: Киркпатрик.
После сессии ВАСХНИЛ он схватил папу за пуговицу и шепотом:
– Я ничего не понимаю, Лысенко – это же ламаркизм!
Сталинский марксизм в языкознании лишил его верной докторской:
– Нам приказывали основываться на Марре. Теперь у нас отняли основу, а взамен ничего не дали…
С папой Алексей Семенович советовался по практическим, житейским, служебным делам и торжественно провозглашал:
– Я восхищаюсь Яковом Артемьевичем! Ясность его взгляда на мир достойна удивления.
1977
отец
Если бы не беременность мной, мама вряд ли вышла бы за отца. Бабушка до конца дней думала: мезальянс. В богатом доме Трубниковых навидалась красивой жизни, мечтала, чтобы дочери барынями никогда не работали, – так оно и случилось, только не дай Бог как.
Бабушка напевала:
Муж на теще капусту возил, Молоду жену в пристяжке водил: Ну-ка, ну-ка, ну-ка, теща моя, Тпру, стой, молодая жена!При мне говорила: – Скот. Жену привел, как корову купил.
Отец был: Деревня серая. Нечуткий. Нетонкий. Невнимательный. Негалантный. И работал где – в Тимирязевке:
Там из орудий не палят И шпор не носят, И шпор не носят. Студенты там коров доят. И сено косят. И сено косят – тру-ля-ля!С другой стороны, куда маме было деваться? В проходной комнате – после уплотнения остались две – жила бабушка с дедом, в дальней – мама и Вера.
– Я никого к себе пригласить не могла. Кто
Маленькая, но со всеми удобствами – центральное отопление, газ, ванна, позже – телефон, и – самое главное – рядом с Большой Екатерининской, с бабушкой.
Когда мама перебралась на Капельский, дед с бабкой не спали ночь: отец был простой, но скрытный – кто его разберет? Может, подкоммунивает, может, свой в доску.
Жизнь на Капельском не заладилась с первого дня: из деревни нагрянула отцова мать Ксения Кирилловна.
– Две недели на голове сидела. Будто ничего не понимает, дубина стоеросовая. Прям’ не знаю, как надоела. Да еще-ещ’ косо глядит: барыню привел. Он тоже хорош – хоть бы сказал. Убиралась бы к Ивану с Авдотьей – он тоже сын. У него две комнаты. А то летом в Удельной – распожалуйста, только сиди с Сережкой. А зимой в Москве – так фиг жареный!
И в Удельной маму почли барыней. Брат Иван – агроном, деревенский, Авдотья – из учительской семинарии – тоже деревенская. Оба любили землю и рылись в саду дотемна. Мама – городская, земле не кланялась: не было ни желания, ни необходимости.
До – в одной половине дачи жили, другую сдавали. Мама была против:
– Ни за что! Все слышно, чуть не все видно.
Иван, человек угрюмый, по привычке отошел в сторону. Авдотья – нрава лихого – так, чтобы слышали:
– Знаешь, где Яков ее подцепил? На Цветном бульваре.
– Откуда ты знаешь?
– Это ты один, дурак, ничего не знаешь.
Мама нажаловалась отцу. Отношения между братьями натянулись.
Так это было или не так – не знаю.
В таком соседстве на полупустом участке, едва огороженном слегами, мама просиживала со мной с мая до октября-ноября. Боялась, когда забредали коровы, пуще того – цыгане.
За стенкой Сереня – Ксении Кирилловне:
– Бабушк’, а бабушк’, хочешь я до станции голый дойду?
С соседними дачами – Тихоновыми, Богословскими – мама ладила плохо: в глаза лебезила, за глаза – не считала людьми. Московских подруг не приглашала. Для облегчения жизни пустила Матенну, мою няню. Бабушка заявлялась в любую погоду: плыть, да быть. Обязательно привозила вкусное и дорогое – икру, лососину, осетрину, семгу, ветчину – пусть по сто – сто пятьдесят грамм.
Отцу вменялось в вину, что он не носил маме в роддом из торгсина. Время было такое, что, когда бабушка передала маме туда апельсин, палата сразу враждебно:
– Буржуйка…
В отпуск отец возился в саду, а так – ночевал с субботы на воскресенье, привозил крупу, сахар: в Удельной, в поспо было с наценкой.
На базар, в магазин за провизией – как и по всем делам – обычно ходил отец. Мама ленилась, оправдывалась:
– Не я зарабатываю…
Отец зарабатывал скромно, но больше, чем дед вместе с бабкой.
Как-то мама, соскучась, бросила меня на Матенну и покатила в Москву.
– Пришла я на Капельский – у него щеки лоснятся, он сосиську ест, а я в Удельной на одной окрошке сижу…