Альбом для марок
Шрифт:
– А Тийт Куузик на балу – как подхватит Ольгу – и поет, и танцует – лучше Хохлова!
Я разглагольствовал об эстонцах, и вдруг папа:
– Сейчас я тебе билет одного эстонца покажу, – и вынул из ящика новенький партбилет. Я онемел.
Мама скрывала от родных и знакомых:
– Мне мать сказала: смотри, никому ни слова – мало ли что еще будет. Что случится – их на первом фонаре вздернут…
Лет через десять в лесочке за Чудаковом я услышал, как было дело.
Пока я кончал десятилетку, поступал во ВГИК, кичился причастностью, папу таскали. Как на работу – раз
Он доверял мне; не вникая, доверял моим предприятиям – ВГИКу, ИН-ЯЗу, необеспеченной профессии переводчика. Он предпочел бы, чтобы я стал научным работником, кандидатом, доктором с твердым окладом, но не возражал и лишь время от времени переспрашивал:
– Работа-то у тебя есть?
Женился я осенью пятьдесят седьмого. Отец был против житья вчетвером в одной комнате, но снять не удалось, и мы наш последний год перезимовали на Чапаевском.
Летом в Удельной он прописал Людиных родителей и добился решения на пристройку. По несходству природных свойств дело кончилось бурно, криком на всю ночь и моим уходом.
Мы с Людой снимали где попало углы, комнаты, четыре года, мест десять, на птичьих правах. Денег не было, и я долго брал у отца. Люда к моим не ходила. Примирение состоялось, когда мы въехали в кооперативную квартиру – 46 864 старых рубля дал папа.
Но когда у нас с Людой разладилось, отец – главным образом из-за внучки – делал невозможное и непростительное, чтобы вернуть меня в прежний дом и не допустить новой женитьбы.
16 октября 1959 года ректор Тимирязевки Лоза поздравил папу с семидесятилетием.
В шестидесятом году в комитете по делам изобретений и открытий папа получил удостоверение о регистрации за работу Диэтические свойства некоторых кормов и рационов при скармливании крупному рогатому скоту.
Это была готовая докторская. Перед ней – полсотни печатных работ. Попов прошел в академики и, даже по мнению мамы, не мешал бы. Защищаться отец не стал: слишком многие не выдерживали нагрузки.
– Мне и так хватает.
На стодвадцатирублевую пенсию папа вышел 9/II—62 г., но 1 сентября явился на работу. На его кабинете по-прежнему висела табличка Я. А. СЕРГЕЕВ: Хрущев грозил разогнать академию, и молодые специалисты разбегались.
Тимирязевка всегда была бельмом на глазу. В коллективизацию Чаянов – Кондратьев. Перед войной на первую сталинскую премию Прянишников упорно выдвигал своего ученика, арестованного Н. И. Вавилова. В Тимирязевке Лысенко на слово не верили: как-то получили испуганное письмо из Чехословакии: опыты дают не лысенковские результаты – что делать? На ученой сессии в Киеве Хрущев поносил специалистов –
Хрущев решил убрать Тимирязевку подальше. Ректора, партийного секретаря и профсоюзного председателя с несколькими профессорами-доцентами Полянский привез на болото километрах в ста от Москвы:
– Ваша академия будет здесь.
Доцент Колеснев, Самуил Георгиевич, еврей, бросился на него:
– Нет, не будет!
– Тогда мы вас закроем!
– Нас царь хотел закрыть – не закрыл, а у вас и подавно не выйдет!
Полянский ничего не сказал и уехал. Папа рассказывал несколько раз, как легенду.
Наутро после падения Хрущева Брежнев вызвал ректора Тимирязевки и заверил в любви и уважении.
На пенсии папа ничуть не скучал: люди – хотя бы по телефону – были ежедневно. С Фофановой – из сталинской опалы она вышла в дамки – перезванивались по праздникам. Дела находились сами – и по магазинам, и в академию (на партсобрание не пойти неудобно, да и всех увидишь, новости узнаешь), и в городе что-нибудь происходит.
– Нет ли какой выставки?
Тянуло к историческому, совремённому, непревзойденному.
Ходил поблизости в кинотеатр Ленинград. У Сокола открылся Камерный музыкальный театр – стал придворным, тем более что кассирша – соседка по Чапаевскому.
Стыдно сказать, после смерти бабушки папа с мамой зажили хорошо, ладно. Каждую вёсну отправлялись в Удельную, жили там, как старосветские помещики. Обсуждали смену погоды, месяцев, времен года:
– Петр и Павел час убавил.
– Илья Пророк пару уволок.
– Как рано темнеть стало…
Папа ходил с сумкой через плечо на станцию – на базар, в магазины, в палатки – его знали – за молоком, хлебом, маслом. По-прежнему до глубокой осени рылся в саду. Для чего потруднее – перекопать, развести удобрения, разбросать игольник – нанимал люмпенов. Маму от них воротило. Папа был с ними уважителен и спокоен: хозяин. Не боялся давать вперед – на пропой – рубли и трешки.
В мою обязанность входило несколько раз весной съездить – посеять, посадить, обрезать на яблонях пасынки. Мы уезжали на целый день, проветривали дачу, ходили к соседям за водой, пили чай с маминым завтраком. Папа блаженствовал, сидел на террасе с открытыми окнами и восхищался:
– Какая чудная тишина!
Брал бутерброд с газеты и восхищался, вспомнив, что в Усолье на деревянной хлебнице было вырезано: ХЛ?БЪ НА СТОЛ? – РУКИ СВО?.
Восхищался, что, выйдя из метро у музея Ленина, вдруг увидел во всей красе – Грандотелъ и Стереокино снесли – колонны Дома Cоюзов.
Восхищался чудесным изобретением – радио.
До конца дней восхищался Онегиным и каждый день читал его на ночь.
Как-то с Галей они собирали с дерева сливы. Папа ахал на каждую, до чего хороша. Галя спросила: