Альбом для марок
Шрифт:
Бывший хороший парень Крученых явился при нас и объявил, что сегодня ему семьдесят.
– Буррлюк – отэц рросыйского футуррызма, йа – ммать.
Он опрокинул солонку в свой стакан и обосновал:
– У ммэня йэсть кныга экатеррынинских вррэмен. В ней сказзанно: саххар йэсть солль.
Асеев потребовал к чаю селедку. Потом попросил:
– Алеша, почитай молодым людям, они же не слышали.
– Пад твайу отвэтствэнность!
Покобенившись, Круч вдруг взлетел к потолку:
– Люббаххарры, блюдцаххарры,
Губбайтэ вын сочлыввоэ соччэньйэ!..
Асеев
– Алеша, осторожно – там люстра… там зеркало!
Впечатление было острейшее. Впервые я понял, что Крученых – поэт непридуманный.
Он жил во дворе Живописи-Ваяния-Зодчества в коммуналке, в маленькой захламленной комнате. Тупой свет дня сквозь сроду не мытые окна. Посреди комнаты – посыпанная ДДТ плюшкинская куча. Для подходящего клиента из кучи, с полок, из-под кровати извлекалась нужная книга или автограф. Неподходящему отказывал:
– Йа нэ знайу, что гдэ. Надо ыскать, а у мэня час вррэмэни стойит пять доллароу. Мнэ нэввыгодно ымэть с вамы дэло.
Нас слушать не стал:
– Йа знайу, как тэпэрь пышут маладдыйэ пайэты.
Наметанным взглядом выделил Красовицкого – предложил сочинить в альбом стихи в честь его, Крученыха.
Гриценко захотел его послушать. Круч парировал:
– Нэт ныччэго прощче! Слэдытэ за аффышшамы. Буду выступать в Полытэхничэском – прыходытэ и слушайтэ!
У Асеева в дверном проеме вдруг вырос провинциальный кабинет-портрет начала века: дородный усатый дядя в костюме, во весь рост. Это был Слуцкий, самый настырный из всех кирзятников. Встречался в каждом буке, обсматривал подпольных художников, обслушивал непечатных поэтов. Заинтересовался нами. Мы не скрывали враждебности – за комиссарство, за материализм, за работу на понижение. Все же, он единственный из военных – послевоенных официальных поэтов, с кем у нас были регулярные отношения.
На моей памяти он сменил несколько амплуа. Тогдашнее – добрый человек из Харькова.
– Вы сегодня ели? Деньги у вас есть – хоть рубль?
Разговор со Слуцким – вопросы/ответы:
– Это правда, что вы называете нас кирзятниками?
– Правда.
– Как вы относитесь к двадцатому съезду?
– Никак.
– Вы не считаете, что Евтушенко отнял у вас часть славы?
– В голову не приходило.
– Вы хоть раз, хоть когда носили стихи в издательство?
– Зачем?
Иногда Слуцкий цитировал прекрасности из Винокурова, Гудзенко, Наровчатова; хвалил Колю Глазкова, Левитанского, Володю Львова, Корнилова; кажется, Самойлова.
– Счастливый человек Слуцкий, – сказал Чертков, – живет среди стольких талантливых поэтов.
Изрекал Слуцкий удивительное:
– Я причисляю себя к революционным поэтам. Для меня безграмотное большинство дороже, чем просвещенное меньшинство.
– Мартынов – поэт класса Ахматовой и Цветаевой. У Мартынова я понимаю всё, а Пастернака – не всё.
– Красовицкого вы выдумали. Он открыл дверь, которая никуда не ведет. У вас у всех жульничество, у Красовицкого – искренне. Добротное безумие – его единственное достоинство.
Иногда Слуцкий попадал в цель:
– Паустовский – хороший плохой писатель.
– Некрасивую
– Реабилитированные способны изменить климат общества.
Реабилитированных мы видели мало. Как-то не было повода. Интересовал нас разве Шаламов – тот самый пастернаковец, о котором говорили у Фалька. К Шаламову на Гоголевский меня отвела старая поэтесса Вера Николаевна Клюева, преподаватель ИН-ЯЗа.
Мы попили чаю, поговорили о поэзии – другого не трогали, – почитали стихи. Шаламов ужасно понравился, стихи его – нет.
У него была поразительная встречаемость. В городе, в буках издалека – широченная сияющая улыбка, всплеск рук и медвежье пожатие, остаток той силищи, что вытащила на Колыме.
Постоянный эпитет вновь обретенного Леонида Мартынова – своеобразный.
Чертков перефразировал: лучший, своеобразнейший поэт нашей эпохи.
Мы ценили два-три его стихотворения из довоенного и послевоенного сборников.
Мартынов жил на Десятой или Одиннадцатой Сокольнической в трущобе, ход через кухню со стиркой. В сырой распаренной комнате стопки книг на полу плашмя, на столе в сталинской стеклянной салатнице – гора нарезанного зеленого лука и на ней апельсин: оборона от вирусов. Хозяин улыбался лицом – варежкой, не глазами.
Он радуется поэтическому оживлению: старые поэты стали писать по-новому. Как хороши новый Пастернак, новый Асеев, новый Луговской, новый Заболоцкий!
Заболоцкий мог бы сказать подобное от неблагополучия, в Мартынове угадывалось недоброжелательство.
Из нас он выделил Хромова, пара сочувственных слов Черткову, обошел Красовицкого, мне сказал:
– Может быть, вы станете мемуаристом…
Сквозь толпу и милицию Слуцкий провел нас в музей Маяковского на заезжего Бурлюка. Паучище-атлет, старческие заклепки на лысине, отец российского футуризма выкрикивал:
– Римляне говорили: если у тебя нет друга – купи его! И я стал давать Володе пятьдесят копеек в день…
– Я поставил Володю продавать и автографировать книги. Без автографа том – пять долларов, с автографом – двадцать! Я делал на Володе доллары…
Еще были Кирсанов, Коля Глазков, репатриант Ладинский…
По-студенчески мы путешествовали.
Летом пятьдесят четвертого с Можейкой ездили в Ленинград – Нарву – Таллин. Смотреть и видеть еще не умели. Что говорить, если нам не понравилась Эстония!
Летом пятьдесят пятого с Чертковым махнули в Крым. В вагоне – по Черткову, дом принудительной вентиляции – готовились к грядущим впечатлениям:
Мелкою мошью в глазу мельтеша, Я те положу: Не колупь палаша! Синие гусары, палаш не имбирь. Крымские татары идут в Сибирь. Крымские татары – бровь до ушей, — Синие гусары их бьют взашей.