Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира
Шрифт:
Вернувшись на кухню, я до блеска отмыла ракушку, выпустила ночную рубашку поверх джинсов, взяла цветы и велела бабушке отойти в угол:
— Ты за короля и говоришь: « Как поживаете, мое дитя?»
— Как поживаете, мое дитя?— спросила бабушка басом. [1]
— Хорошо, спасибо! Говорят, у совы отец был хлебник…— в одной руке я сжимала цветы, а другой, с ракушкой, размахивала из стороны
1
Здесь и далее в переводе М. Лозинского (Прим. ред.).
— подсказал мне король.
Я повторила эту фразу с выражением и проскочила целый кусок.
— Вот розмарин, это для воспоминания,— я принялась декламировать в раковину, держа ее перед собой, как микрофон. Еще один кусок.
— А вот троицын цвет, это для дум. Вот укроп для вас и голубки…Я воодушевленно продолжала, ракушка металась вверх-вниз, потому что мне приходилось разбрасывать по полу бабушкины цветы. Я была Офелией — душевнобольной.
— И он не вернется к нам? И он не вернется к нам? Нет, его уже нет,— начала напевать я, чуть не плача.
А потом бросилась в объятия бабушки, хотя Офелия так не делала.
Бабушка Эя зааплодировала.
— Просто великолепно! Ты станешь великой актрисой, Элиза, — глаза у нее сверкали. — В молодости из меня тоже получалась неплохая Офелия. Я всегда питала слабость к этому персонажу, но ты вложила в него нечто большее, говорю тебе как человек, который кое-что в этом смыслит. Поцелуй меня еще раз. А теперь не хочешь ли послушать свою старую бабушку?
Я охотно согласилась. Бабушка Эя схватила чайник и прижала его к груди, изображая, что это череп Йорика. Так начался монолог Гамлета. Я слушала с открытым ртом.
Глава третья
Вернувшись домой, я прямиком направилась в свою комнату, чтобы избавиться от живота до маминого возвращения с работы. Пусть лучше не знает, что я выходила на улицу в ночной рубашке.
Мама не переваривала чудачества. Любые чудачества. Если я сочиняла что-нибудь смешное, она пристально смотрела на меня с озабоченной полуулыбкой. А если придуривалась, например, строя забавные рожи перед зеркалом, мама хмурилась и молча окидывала меня испытывающим взглядом. При этом она делала вид, что хлопочет по дому, но, судя по ее механическим и рассеянным движениям, мама по-прежнему наблюдала за мной. Тогда я поскорее переставала гримасничать.
Я знала, почему мама такая невеселая: женщины, которые рано вдовеют, всегда грустные. Когда умер папа, мне был год. В доме повсюду были развешаны его фотографии, поэтому он казался слишком большим. Возникало чувство, будто эти старые темные портреты поглощают цвета мебели, стен, наших лиц. Будто мы с мамой две безмолвные рыбы, плавающие в аквариуме.
Я не спеша переоделась. Мамин киоск закрывался в полвосьмого, так что до
До сих пор я всегда старалась отвечать как можно более развернуто. Когда темнеет, бабушка зажигает свечи, ведь электричества в доме нет. Это из экономии, хоть бабушка и покупает дорогие свечи из пчелиного воска. В доме очень чисто — хоть с полу ешь. Бабушка всегда ходит в белом, потому что это самый чистый цвет на земле. У нее потрясающий огород: на нем растет все что хочешь.
Мама внимательно меня слушала, ловя каждое мое слово. Но о полотнах в ангаре, которые бабушка Эя недавно закончила, я маме не рассказывала. Я имею в виду не те картинки, которые она время от времени малюет для туристов. Нет. А те настоящие полотна, которые бабушка пишет для себя и не собирается продавать. Опиши я их, мама непременно бы встревожилась: было в них что-то чрезмерное.
В тот вечер мама, накрыв на стол, начала обычные расспросы.
— Как бабушка? Она не забыла получить пенсию?
Начинается!
— Бабушка прекрасно себя чувствует! — взорвалась я. — У нее пока не отшибло память!
— Слава богу. — Неуверенная улыбка. — Было бы досадно, если…
— Она может отлично позаботиться о себе сама. Получше нас с тобой. Ей никто не нужен.
Я слышала собственный агрессивный тон, как будто это говорил кто-то другой.
— А что? Она на что-то жаловалась? — Мама продолжала мешать ложкой суп в тарелке. Прядь волос падала ей на глаза, но она и не пыталась убрать ее.
Сейчас я прямо видела этот СЕКРЕТ: огромный мутный пузырь, повисший в воздухе между нами. Он застилал глаза, мешая нам с мамой взглянуть друг на друга. Я открыла рот, чтобы извергнуть поток острых, как иглы, слов. Хотелось как можно скорее лопнуть этот пузырь.
— Мама, почему ты не навестишь бабушку, если так хочешь знать, как она поживает? Почему ты никогда к ней не ходишь? Она же не на Северном полюсе живет, — сказала я тихо.
Мама перестала мешать суп. Она удивилась, расстроилась, смутилась или еще не знаю что. В общем, я решила, что своими иглами пронзила не пузырь-секрет, а собственную мать, прямо в сердце. Я отвела глаза.
— Она тебе рассказала.
Это не был вопрос.
— Бабушка все тебе рассказала, да?
Я услышала, как дрогнул ее голос. Это было невыносимо. Я смотрела, как она ищет сигареты, спички, прикуривает, лихорадочно затягивается.
— Нет, мама. Бабушка Эя сказала, что ты должна мне все рассказать. Она не захотела есть пудинг, потому что… Потому что…
— Потому что решила, что его приготовила я? — прошептала мама, не вынимая сигареты изо рта.
— Да.
Мама заплакала. Молча, не навзрыд. Слезы катились медленно, а не брызгали фонтаном, как у меня.
Я встала и зарылась маме в колени. Обняла ее. Она быстро успокоилась и крепко прижала меня к себе. Потом отодвинула стул, чтобы я могла устроиться у нее на руках, как в детстве. Правда, в детстве плакала я, а мама успокаивала.
— Мне уже десять. У меня своя голова на плечах. Я все могу понять.