Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира

Гандольфи Сильвана

Мы пошли на кухню. Бабушка заварила чай. Я следила за ней несколько разочарованно: бутылку вина она почему-то доставать не стала. Ее движения были вялыми, спина — еще сгорбленнее, чем обычно. Стоя, она жадно поглощала печенье одно за другим, макая его в чай. Жевала она целую вечность.

Зайчиха Валентина приготовила мне новый сюрприз — браслет из рубиновых бусинок. Я нацепила его, и мы стали разыгрывать диалог Ромео и Джульетты на балконе. Бабушка Эя читала за Ромео, пылкого, полного молодой страсти, но я запиналась,

потому что у меня не было времени повторить свою роль.

Когда я подошла поцеловать бабушку на прощанье, я заметила, что шея у нее ссохлась. Под подбородком образовались мешки и складки из холодной и дряблой кожи. Я никогда не задумывалась над неумолимыми разрушениями старости.

— Бабушка Эя, сколько тебе лет? — спросила я.

— За восемьдесят.

— Не так уж много, — заявила я. — Франческиной бабушке девяносто четыре.

— Рядом с ней я просто девчонка, — усмехнулась бабушка, поднося руку к голове. — У меня вся жизнь впереди.

Она оставила дверь открытой, пока я не исчезла из виду. Я видела, как она провожает меня взглядом. Бабушка вытащила из кармана черепаховый гребень с тремя зубьями и стала лениво проводить им по своим белоснежным волосам. Потом улыбнулась и помахала мне косой вместо платочка.

В следующий вторник я снова застала бабушку Эю в ангаре. Она взгромоздила все свои старые работы на ящики из-под фруктов, повернув их лицом к стене. Ей нужны были новые холсты. Только одна картина была развернута передом: та, над которой она работала в последний раз. Я подошла поближе рассмотреть ее подробно. Это напоминало лунный пейзаж. Или марсианский. Странные серые холмики в форме атомного гриба на фоне невероятно бирюзового моря. В небе парили мелкие белые точки. Чайки?

— Картина закончена? — спросила я.

— М-м-м. Возможно.

Она даже не оторвала глаз от работы. Она возилась с огромным холстом, сшитым из четырех. Он держался на грубой деревянной раме, которая слегка кренилась. Она была такая высокая, что бабушка Эя не доставала кистью до верхнего края.

— Придется положить ее на землю. Помоги мне.

Передвинув несколько ведер, мы положили гигантскую картину на пол, покрытый редкой травой. Пока на ней были только пятна на бирюзово-зеленом фоне. Картина не внушала мне никаких чувств: она не была ни красивой, ни уродливой.

Бабушка пристроилась на полу у холста и принялась осторожно и довольно неуклюже полировать его, поправляя стыки между кое-как сшитыми кусками. В такой позе — на коленях, со сгорбленной спиной, в белом платье, которое жмет в боках, и согнутыми ногами — бабушка казалась очень толстой. Я никогда не считала бабушку толстой. Пышной, да, крепкой и пухленькой, но не толстухой. Сейчас она напоминала слона.

— Что это за пятна? — рискнула спросить я.

— Пока не знаю.

— Ты сама не знаешь, что рисуешь?

— Не совсем. Я это узнаю постепенно.

Будь добра, передай мне баночки с краской. Поставь их вот сюда на пол.

Я послушно вытаскивала из коробки банку за банкой и расставляла их на земляном утоптанном полу.

— Ты запачкаешь платье, бабушка, — заметила я.

— Я очень аккуратно.

— А банку с кисточками тоже сюда поставить?

— Конечно.

Она снова принялась за работу, не обращая на меня никакого внимания.

Я уселась по-турецки рядом и принялась наблюдать за ней.

Белоснежная коса, чуть поредевшая с тех пор, как я видела ее в последний раз, змеится по спине. Летнее платье с короткими рукавами. Руки в нем такие круглые, будто локтей нет вообще. Вместо запястий — широкие мускулистые бревнышки. А кисти! Две лопаты с короткими толстыми пальцами, которые еле-еле удерживали тонкую кисточку. Ногти грубые и квадратные.

Я перевела взгляд на ноги. Они были ужасны: огромные, как у слона, с сероватой чешуйчатой кожей. Грудь тоже пополнела, а спина совсем сгорбилась и была похожа на круглый холмик. Наверное, все дело в этой позе, бабушка ведь никогда не была горбатой. Казалось, у нее совсем маленькая головка — маленькая головка на морщинистой длинной и худой шее. И сморщенное лицо с мешками под глазами и тяжелыми веками. У меня сжалось сердце.

Я была ошеломлена состоянием бабушки и потянулась ее обнять.

От неожиданности бабушка чуть не упала.

— Эй-эй!

Она выронила кисть, чтобы прижать меня покрепче. Я почувствовала ее пряное дыхание, и этот знакомый запах меня успокоил. Все встало на свои места.

— А теперь пойдем прогуляемся. Что скажешь? — улыбнулась она. — Я настоящая эгоистка: рисую, а ты тут ждешь. Просто последнее время я как будто чувствую острую необходимость поскорей закончить это, — она показала на картину.

— Бабушка, ты правда не знаешь, что из этого получится?

Она засмеялась:

— Ну да. У меня нет четкого плана. Я работаю по минутному вдохновению.

— У художников так всегда?

— Не знаю. У меня это так. Все равно что гнаться за призрачным видением. Ты не можешь описать его словами. Поэтому приходится рисовать. Но на сегодня хватит. Помоги мне встать.

Я собрала все свои силы: будто поднимала огромный мешок камней. К счастью, бабушка Эя смеялась, иначе это было бы мучительно.

Выпрямившись, бабушка опустила глаза на лежащую на полу незаконченную картину. В ее взгляде из-под тяжелых век сквозила нежность.

— Что бы это могло быть? — пробормотала она.

— А вот это, — показала я на приставленный к ящику холст с серыми грибами, — ты ведь знаешь что это, правда?

Она перевела взгляд на него.

— А ты что на ней видишь?

— Я? Ну-у-у, не знаю.

— Как «не знаю»? Что это за ответ? Ну же, Элиза, где твоя фантазия?