Альдабра. Черепаха, которая любила Шекспира
Шрифт:
Мне понравилось — так я ей и сказала. У меня мелькнула мысль, не показалось бы маме такое предложение необычным.
Когда мы отошли достаточно далеко, чтобы не встретить знакомых, бабушка закрыла глаза. Я крепко взяла ее за левую руку и велела держаться поближе ко мне. Грубая, шершавая и холодная рука. Бабушка шла медленно, тяжело. Я увлеченно разглядывала ее исподтишка. Глубокие выразительные морщины вокруг глаз, плотно сжатые жесткие губы. Это лицо показалось мне голым и старым, уязвимым.
Когда мы шли вдоль каналов, я следила, чтобы бабушка, не
— Мы на очень узкой прямой улочке. Я вижу развешанные желтые простыни, красную скатерть и белую пижаму… Старушку, которая высунулась из окна и смотрит на нас… Теперь поворачиваем… Тут колодец, скамейка… Мы на маленькой площади. Теперь подходим к арке. Я вижу дикобраза…
— Наверное, тот дикобраз с фамильного герба, — пробормотала бабушка, не открывая глаз. — Над аркой. Я его помню.
— Я вижу двух детей, серую кошку, открытое окно… Я вижу ананас!
— Ананас? На гербах не бывает никаких ананасов! — Бабушка остановилась и открыла глаза. Мы стояли перед лотком с фруктами.
— Я победила! Теперь моя очередь.
Я зажмурилась и почувствовала, как бабушка крепко стиснула мои пальцы своей холодной рукой.
— Готова? — спросила она.
— Готова!
Не открою глаза ни за какие коврижки.
С минуту мы шагали молча. Странное это ощущение — продвигаться в темноте, вслепую. Первые несколько шагов я шла на негнущихся, как у Буратино, ногах, плотно прижавшись к бабушке. Но потом расслабилась: не уронит же она меня в канал.
— Ступенька, — сказала она. — Еще одна. И еще.
Я поняла, что мы на мостике. Наверху она остановилась. Я тоже встала, все еще с закрытыми глазами.
— Смотри, смотри, — удивленно воскликнула бабушка. — Что это? В канале, прямо под нами: похоже на огромную рыбину. Вон она плывет под водой, а теперь вынырнула! Да это же дельфин!
— Бабушка, не жульничай! — усмехнулась я, не открывая глаз.
— Я забыла рассказать тебе одно важное правило игры: тот, кто с закрытыми глазами, не может оспаривать слова ведущего. Он должен верить ему во что бы то ни стало.
Она двинулась дальше, слегка прибавив шагу.
— Ступенька вниз. Вторая. Третья.
Мы спускались с моста. Бабушка описывала арки, выглядывавшие из-за стен домов деревья, людей, магазины.
— Мы вышли на площадь. На земле лежит шелковый ковер. Огромный голубой ковер, расшитый золотым. Сейчас мы на него наступим!
Мы остановились. Я замерла в нерешительности. Шаркнув ногой, я нащупала под ботинком что-то мягкое. Неужели мы и правда идем по ковру? Я открыла глаза.
— Это же пляжная подстилка! Она упала сверху, вон с той веревки, — возмутилась я.
Бабушка пожала плечами:
— Ничего не знаю. Теперь моя очередь!
Теперь я поняла, как играть в эту игру. Мы переходили каналы, покрытые глыбами льда. На веревках вместо белья сушились стотысячные купюры. Львенок пил воду из колодца. Бабушка Эя не сдавалась и выспрашивала детали, вдаваясь
Пройдя очередной мост, с которого я увидела, как по каналу проплывает гондола, набитая дикими зверями, этакий Ноев ковчег в миниатюре, я поняла, что устала. Мы были у собора Сан-Пьетро в районе Кастелло. Там на пустынной площадке перед церковью стояли скамейки. Ни слова не говоря, я подвела к ним бабушку.
— Ты можешь открыть глаза, — заявила я, усевшись на скамейку.
Так она и сделала.
— Знаешь, как называется эта игра? — улыбнулась она мне.
— Как?
— Игра в доверие. О-па, черепаховый гребень!
Она наклонилась и подняла с земли старую расческу со сломанными зубьями. У нее остались только два боковых широких зубчика и один посредине. Бабушка перевернула его вертикально, повернув зубьями на восток.
— Похоже на букву «Э», — заметила она.
— Первая буква наших имен.
— Подумать только, что когда-то эта расческа была частью какого-то живого существа, жившего неизвестно где. — Она медленно провела по гребню рукой, осторожно стирая пыль. Коричневый узор заблестел под ее пальцами. — Неизвестно где…
— Бабушка, прошу тебя, сядь. Нам надо поговорить.
Она послушалась, запихнув сломанный гребень в глубокий карман своего белого платья.
Какое-то время мы молча рассматривали лодки, пришвартованные на канале перед нами: рыбачьи лодки и торговые суденышки с облупившейся краской. И ни одной гондолы. Лодки мирно покачивались на воде вместе со своим отражением. Здесь было просторно и свежо.
— Мама рассказала мне про клинику, — еле слышно сказала я.
— Это было так давно. — Бабушка Эя смотрела прямо перед собой, глаза ее блуждали по каналу и по стене напротив. — Я так никогда толком и не поняла, как это началось… Когда я перестала узнавать вещи и все такое. Я только знаю, что это была попытка перевоплотиться, чтобы избежать смерти… Я говорю не о физической смерти, знаешь, люди могут умирать по-разному… Я помню тот день как вчера: меня увозят на лодке скорой помощи. Я кричу и вырываюсь на глазах собственной дочери.
Она встряхнула головой, как будто прогоняя эту картинку.
— Жизнь в клинике была кошмаром. Они не хотели, чтобы я перевоплощалась. Ни за что! Там и речи быть не может о каких-то перевоплощениях. Меня заставляли вернуться обратно, к моему прежнему «я». Поначалу я сопротивлялась, но потом… Ах, это было так жестоко. Знаешь, что такое электрошок?
Я молча кивнула.
Бабушка Эя вытащила из кармана расческу и принялась рассеянно теребить ее в руках.
— И не только это. Врачи были равнодушны и посвящали больным ничтожно мало времени. Это просто смешно: две минуты на больного — и следующий… И абсурдные правила. Это был ужас. Ужас. Чтобы выбраться оттуда, я сделала то, что они хотели: я стала той, кем была раньше.