Александр Блок
Шрифт:
Дельмас, получив от автора этот текст, огорчена и обижена. Жестковато прощается с ней поэт. Он еще захочет закончить этой вещью цикл «Кармен», но потом передумает, поскольку тут все другое: и антураж, и сюжет, и музыка.
В 1940 году Р. В. Иванов-Разумник, систематизируя «дельмасовскую» тему в поэзии Блока, вступит в спор с Е. П.
Евгений Павлович, однако, не уступит: «Вы Любу не знали, какой она была до 1907 г., как она краснела и, потупившись, стояла тогда, да и потом долго еще перед ближе знавшими ее». Иванов также свяжет строку «Эта прядь — такая золотая» с « золотой прядьюна лбу» стихотворения, несомненно связанного с «Любой» (речь о завершающем «Стихи о Прекрасной Даме» стихотворении, где есть строка «Золотистые пряди на лбу»).
И еще он призовет принять во внимание «двуликое одиночество» Блока (данный философско-эстетический аргумент, заметим, наиболее весом).
Это почти детективное расследование затянется на долгие годы. Большинство блоковедов проголосуют за кандидатуру Дельмас, но признают, что на подсознательном уровне в лирическое «ты» могли проникнуть и некоторые черты жены поэта.
Попробуем, однако, вновь «поднять» это запутанное дело. В конце концов, и «Александровна» и «Дмитриевна» — всего лишь лирические прототипы (первая — более вероятный, вторая — менее). Прямых улик в тексте нет: “золотая прядь” — примета отнюдь не исключительная. Призовем в свидетели непредубежденного читателя. Вообразим, что он впервые открыл стихотворение, не зная ничего о личной жизни автора. Какой женский образ возникнет в его сознании по прочтении начальных строф?
Что же ты потупилась в смущеньи? Погляди, как прежде, на меня. Вот какой ты стала — в униженьи, В резком, неподкупном свете дня! …………………………….. Я не только не имею права, Я тебя не в силах упрекнуть За мучительный твой, за лукавый, Многим женщинам сужденный путь. Но ведь я немного по-другому, Чем иные, знаю жизнь твою. Более, чем судьям, мне знакомо, Как ты очутилась на краю.Читатель, не отягченный знанием внетекстовой информации, по прочтении этих строф видит перед собой не оперную певицу и не драматическую актрису, недавно побывавшую на фронте в качестве сестры милосердия.
Он видит зал суда и проститутку на скамье подсудимых. Эдакую Катюшу Маслову. А лирический герой явно напоминает Нехлюдова. (Реминисценцию из толстовского романа резонно усмотрела здесь З. Г. Минц.) Блоку и раньше доводилось создавать вариацию на темы «Воскресения» — вспомним знаменитое «На железной дороге».
Падшая женщина, блудница становится как бы общим знаменателем всех блоковских любовных увлечений, больших и малых. Но самое невероятное в этом стихотворении — плавный музыкальный переход к следующей строфе. После ходячей социально-публицистической
Смена кадра. Уже ни Катюши, ни Нехлюдова. Это уже автор как реальный человек, не раз ходивший «по краю». И вместе с Любовью Дмитриевной — развернув рискованный «театр жизни», впустив в него множество фигуранток и фигурантов, соединяя одну большую любовь с целым букетом влюбленностей. И вместе с Любовью Александровной — ощутив страшный край, за которым начинается торжество съедающего душу наслаждения.
Шов между двумя половинами стихотворения незаметен, как незаметна синтаксическая несообразность в кульминационной, часто цитируемой строфе:
Что же делать, если обманула Та мечта, как всякая мечта, И что жизнь безжалостна стегнула Грубою веревкою кнута?В третьем стихе не на месте «и что», надо бы отредактировать. Например, сделать так: «Если жизнь безжалостно стегнула…» Но у кого поднимется рука? Интонация сглаживает шероховатость, и мы произносим эти строки от своего имени, присваиваем их, не думая при этом о прототипическом контексте.
Еще одним прощанием с Дельмас можно считать прославленное стихотворение, датированное 29-м февраля 1916 года:
Превратила всё в шутку сначала, Поняла — принялась укорять, Головою красивой качала, Стала слезы платком вытирать. И, зубами дразня, хохотала, Неожиданно всё позабыв…«Зубы» — вот улика. Но смысл послания, как всегда, шире. Это прощание Мужчины с Женщиной. Ситуация вечная и универсальная. Вот он, блоковский «реализм» (в кавычках, то есть синтез жизненности и символики), который он искал и нашел. Опора на реальность способствует большей обобщенности, символичности:
Что ж, пора приниматься за дело, За старинное дело свое, — Неужели и жизнь отшумела, Отшумела, как платье твое?(«Превратила все в шутку сначала…»)
Что это за «старинное дело» такое? Нечто большее, чем литература, чем «духовность» и «общественность». Это смерть, осознанная и осмысленная. Недаром это «дело» в последней строфе так внятно противопоставлено слову «жизнь», да к тому же автор еще и тире поставил, чтобы на два голоса это четверостишие разложить. Мелодия «старинного дела» — это вечность, приобщение к бессмертию: таким «делом» многие занимались до Блока, будут заниматься и после него. А мелодия жизни проста и безыскусна, как шелест женского платья, но именно она звучит последней, музыкально завершает диалог двух начал бытия.