Александр Дюма Великий. Книга 2
Шрифт:
Маке был хорошим и неутомимым сценаристом, работавшим либо на основе собственных идей, подкрепленных документами, либо разрабатывавшим идеи своего хозяина. Маленькое замечание: Александра часто и щедро обвиняют в некоторых исторических анахронизмах, забывая, что из них двоих преподавателем истории был Маке. Александр же насилует Историю с легкостью гениального режиссера, и разве так уж важно, что он сталкивает в одном дне события, происходившие с интервалом в несколько лет: с того момента, как объявлен «роман», а не «учебник», творец на все имеет право.
Сам Александр лучше всего описал свой альянс с Маке, рассказывая о сотрудничестве, объединявшем Рафаэля и его ученика Жюля Ромена [45] . «В те времена искусство не замыкалось в границах, в которых его предпочитают держать в наши дни; называясь Рафаэлем или Микеланджело, Тицианом или Бартоломео, можно было себе позволить иметь рядом с собой, ничего при этом не теряя в личной оригинальности, другого художника, который понимал ваши мысли и мог их воплотить». Будучи прежде всего представителем литературного возрождения в XIX веке, Александр был в состоянии оценить подобный способ работы: «То есть, после того как великий художник давал рисунок к будущей работе, рисунок, заключавший в себе и мощь его, и поэзию, ученику оставалось лишь следовать проложенной дорогой и служить исполнению назначенного, как рабочий служит архитектору. Всем очарованием колорита и
45
Статья «Жюль Ромен» в книге «Итальянцы и фламандцы», edition Le Vasseur citee, volume 24, pp. 76–78.
Техника романа-фельетона напоминает технику новеллы в той мере, в какой на небольшой дистанции надо поймать читателя в свои сети, не давать ему опомниться и выпустить на ложную концовку, что как раз и характерно для финала новеллы. Тогда дорогие читатели оживляются и пытаются вообразить возможное или возможные продолжения в ожидании следующего номера, за которым они бросаются, дабы проверить, учел ли автор их гипотезы. Кстати, мы уже видели на примере «Воспоминаний Антони» и «Впечатлений о путешествии», до какой степени мастером был в этом жанре Александр. Именно это в соединении с драматическим чутьем и мастерством во владении диалогом, даже если он иногда и гонит строки, частично и объясняет полный успех его саг. Но прежде всего он открещивается от классического романа а ля Вальтер Скотт, на которого он написал веселую сатиру в «Истории моих животных» [46] : «У Вальтера Скотта был свой способ привлекать интерес к персонажам; и хотя был сей способ, за редким исключением, всегда одним и тем же, а казался с первого взгляда новаторским, он срабатывал не хуже.
46
Histoire de mes betes, opus cite, p. 4.
Способ заключается в том, чтобы быть скучным, смертельно скучным, часто на протяжении половины книги, а иногда и целой.
Но в этой книге он расставляет своих персонажей; в этой книге он делает такое тщательное описание их внешности, морали, привычек; мы так хорошо теперь знаем, как они одеваются, как ходят, говорят, что, когда в начале второго тома один из этих персонажей попадает в какую-нибудь опасность, мы восклицаем:
— Эге! Это тот самый бедолага в платье цвета зеленого яблока, который хромает, когда ходит, сюсюкает, когда говорит; как же он выберется оттуда?
И вы страшно удивлены, что, проскучав полкниги, иногда даже целую книгу с половиной, так вот, вы страшно удивлены, что вам так интересен этот бедняга, который сюсюкает, когда говорит, хромает, когда ходит, и носит платье цвета зеленого яблока». Итак, в отличие от Вальтера Скотта, а также можно добавить сюда Бальзака и Гюго, Александр, приближающийся здесь к Стендалю, запускает в дело современную концепцию романа: «Я ли владею моим приемом или прием владеет мной, но он таков, как есть: начинать с интереса, а не со скуки; начинать с действия, а не подготовки к нему; говорить о персонажах, после того как они появились, вместо того, чтобы они появлялись после того, как о них поговорят».
Славный год 1844-й. С марта по июль «Три Мушкетера» печатаются в «le Siecle» с успехом еще более оглушительным, чем «Робинзон Крузо» сто лет до того. Одновременно «le Commerce» публикует другой исторический роман в соавторстве с Маке «Дочь регента», к которой настоящий биограф питает особую нежность, так как именно с этой книги «родившийся во Франции польский еврей», по выражению Пьера Гольдмана, прячась с матерью во время войны в Верхней Соне, впервые приобщился к творчеству того, кто вот уже пятьдесят лет чарует его. В августе эстафету принимает «Граф Монте-Кристо» в «Journal des Debats». К концу года «la Presse» запускает «Королеву Марго», лучший из исторических романов, наряду с «Госпожой де Монсоро», которая расцветет в следующем году в «Constitutionnel», какое счастье, что во Франции в то время было столько газет! Сверх того, Александр передает Гетцелю два фантастических романа для юношества, но не только, так как они войдут в цикл «Сказок для больших и маленьких детей». И это еще не всё в списке 1844 года: кроме нескольких новелл, Александр пишет один — это с ним бывает — два современных романа. Тема «Братьев-корсиканцев» в «la Democratie pacifique» — телепатические связи, объединяющие двух братьев, увлекательная история, написанная мастерской рукой, в которой рассказчик Александр с начала до конца присутствует лишь немым свидетелем даже во время двух дуэлей со смертельным исходом. Не менее интересен и «Габриэл Ламбер», вышедший в «la Chronique». Здесь Александр появляется самолично в момент своего посещения тулонской каторги девять лет назад. Мы помним, что директор дал ему тогда лодку с двенадцатью гребцами-каторжниками. Так вот, историю одного из них и рассказывает книга, не имеющая никакого отношения к воображению самого Александра, ибо он просто переписывает доверенную ему рукопись — какая кость для его хулителей! Габриэл Ламбер осужден на смерть за подделку бумаг. Его врач собирается ходатайствовать о его помиловании перед королем-грушей, для которого «каждая ночь, предшествующая казни, <…> ночь глубокого анализа и торжественных размышлений» [47] . Он подробно изучает дело осужденного, и, если возникает хоть малейшее сомнение относительно виновности, милует. Образцовый король-груша: «Если бы предшественники мои делали то же, что и я, доктор, то, возможно, когда настал бы их черед предстать перед Богом, чуть меньше было бы угрызений совести у них самих и чуть больше сожалений у других по поводу их смерти». Такое высокое понимание королевского ремесла заставляет доброго доктора развесить уши: «Я дал королю говорить и разглядывал, признаюсь, с глубоким уважением, этого всемогущего человека, который, в то время как в двадцати шагах от него смеялись и шутили, удалился в одиночестве и теперь, серьезный, склонил чело над долгим и утомительным судопроизводством, чтобы найти истину». Красиво! Величественно! Но так или иначе доктор напрасно старался, король-груша уже до его прихода принял решение, Габриэл Ламбер помилован, сослан на каторгу и
47
Gabriel Lambert, edition Le Vasseur citee, volume 20, p. 29.
Параллельно упорядочивается разрыв с Идой, что особого интереса не представляет. С весны они не живут вместе. Чтобы спокойно работать вне парижской суеты, он снимает большую виллу, особнячок Генриха IV в Сен-Жермен-ан-Лэй, подумать только, городе, где похоронен его дедушка-маркизик. В связи с этим не построить ли неподалеку замок своей мечты, деньги потом потекут рекой и возместят расходы. И он начинает покупать земли, примерно три гектара [48] в местечке Монферран в Порт-Марли. Свой проект он излагает архитектору Ипполиту Дюрану, тот растерян:
48
Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses oeuvres, opus cite, p. 50–54. Quid de Dumas, opus cite, pp. 1250–1253.
— Но, господин Дюма, почвы здесь глинистые, на чем же будет стоять наш замок?
— Вы дороетесь до туфа или построите в подземелье две аркады.
— Это будет стоить несколько сотен тысяч франков.
— Да, я думаю.
Не меньшую щедрость проявляет он и в отношении полюбовных условий развода. По нотариальному контракту [49] , он обязуется выплачивать Иде годовую ренту в двенадцать тысяч франков, за три тысячи франков он выкупает у нее свою личную мебель, она же обязуется заниматься воспитанием его дочери. Итак, увозя с собой новую Мари Дюма, но уже не «du mas», как ее прабабушка-рабыня, Ида окончательно уезжает к Виллафранка. В дальнейшем ее отношения с Александром обострятся. Он платит ей нерегулярно, и она прибегнет к правосудию. В 1847 году он забирает у нее дочь, а в следующем году должен по решению суда выплатить ей сто двадцать тысяч в возмещение несуществовавшего приданого — плата за превращение священного акта бракосочетания в зрелищную комедию. И предел всему то, что он обязан заплатить эту сумму. Когда в 1849 году Ида умрет от рака в возрасте сорока восьми лет, он напишет в письме к Альфонсу Карру, от которого узнает эту новость: «Год назад мадам Дюма приезжала в Париж и заставила меня заплатить за свое приданое 120 000 франков. У меня на руках ее расписка». Надгробная речь, в которой Виллафранка говорит о ней с неомраченной восторженностью и с болью: «Умирая, эта женщина, перед Богом клянусь, унесла с собой половину моей души». Могла ли Ида желать большего от своего очаровательного принца?
49
les Trois Dumas, opus cite, pp. 167–287; Quid de Dumas, opus cite, pp. 1288–1289.
Освободившись от этой женщины, Александр надеется, что станет жить не как отец живет с сыном, но как зрелый мужчина со своим молодым другом, которому он намерен передать собственную потребность в творчестве, роскоши и в многочисленных любовных связях, что не исключает и милой двусмысленности: «Милый друг, ты прекрасно знаешь, что, будь ты гермафродитом и получи ты от Господа вместе с гермафродитизмом кулинарный талант, я не желал бы для себя лучшей любовницы. Но, к несчастью, Господь обошелся с тобой иначе» [50] . Соединение сексуальных наклонностей с качествами безупречного слуги, оказывается, стало быть, необходимым. Отсюда ангажемент для новой актрисы в александринском театре. Об этой Селесте Скриванек мало что известно, кроме того, что она сама написала в письме к младшему дюма [51] : «Батюшка ваш заставляет меня подолгу работать: я пишу под его диктовку; я счастлива и горда служить секретарем ему, человеку, столь разностороннему». Вот, кто выгодно сменил Рускони и Альфреда Летелье вместе взятых и кто оказался еще и прекрасной хозяйкой: «Я как раз подрубаю ваши платки; как только портной закончит ваши панталоны, всё вместе вам будет немедленно отослано». Александр с сыном намерен в конце октября съездить на неделю в Бельгию. Ей удается поехать вместе с ними: «Я поеду путешествовать вместе с вами в мужском обличии; портной только что снял с меня мерку», Александр постоянен в своих вкусах к травести на шекспировский манер. И хотя она и подписывается в письмах «ваша любящая мамочка», младший Дюма все равно объявит ее «ужасной женщиной» [52] . Подобный же приговор выносит ей и Жюль Жанен: «Ужасная девица, наполовину пруссачка, наполовину голландка, говорящая на каком-то тарабарском наречии». И, наконец, для Мари Дюма Селеста Скриванек останется только «женщиной дурного поведения». Но хотя бы это было и так, даже прихоти писателя служат мотором в его творчестве.
50
Alexandre Dumas, opus cite, pp. 194 et 195.
51
les Trois Dumas, opus cite, p. 231.
52
Quid de Dumas, opus cite, pp. 1279 et 1301.
Состояние благодати сохраняется в 1845 году. Продолжение «Графа Монте-Кристо» и «Королевы Марго», публикация «Войны женщин», завершение романа «Двадцать лет спустя», которому многие отдают предпочтение (возможно ли это!) перед «Тремя мушкетерами» в серьезности размышлений по поводу крушения энтузиазма, неожиданные повороты интриги в «Шевалье де Мэзон Руж», пламенеющая «Гопожа де Монсоро», действие которой хронологически примыкает к «Королеве Марго» и происходит в том времени, которому Александр отдает предпочтение, начиная с «Генриха III и его двора», с его двуполыми персонажами, единством дикой жестокости и безумной любви, мужественной храбрости и почти женской элегантности, и со странной парой, которую образуют Генрих III и его шут Шико. Александр как раз в процессе реального воплощения своей мечты: строительства замка и создания бессмертного и столь долго вынашиваемого творения: «Кстати, папочка, [пишет он Беранже] вся моя грядущая жизнь состоит из клеточек, уже заполненных будущими работами, существующими в эскизах. Ежели Господь подарит мне еще пять лет жизни, я завершу Историю Франции с Людовика Святого до наших дней. А если подарит десять, то я объединю Цезаря и Людовика Святого» [53] .
53
Alexandre Dumas. Sa vie intime. Ses Oeuvres, opus cite, pp. 209–211.