Александр Дюма Великий. Книга 2

Циммерман Даниель

Друзья договариваются поужинать вместе. Александр возвращается в гостиницу — оставить книжку и переодеться. Затем он идет к Мери и застает у него посетителя. Это великая актриса и красавица Рашель [33] , в то время акционер Комеди-Франсез, находящаяся в Марселе на гастролях. Ее сопровождает граф Валески, ее титулованный любовник, но какое Александру до этого дело? И он приглашает всех в Прадо. Легко себе представить блеск его остроумия за ужином и тот энтузиазм, с которым он восхищается талантом Рашель. Мери, разумеется, понял стратегию своего старого друга и отлично подавал ему реплики. Встают из-за стола, совершают моцион по пляжу, возбужденный Мери берет под руку Валески и начинает рассказывать ему одну из своих чудесных импровизаций, в свою очередь, Александр предлагает руку Рашель. Смена интонации, теперь серьезной, меланхоличной, одиночество души и прочая. Рашель несколько тяжелеет на его руке, заметив под ногами кусочек мрамора, она подбирает его и дарит Александру «на память о прекрасно проведенном вечере».

33

Alexandre Dumas, opus cite, pp. 206–208.

И

начинается безумная любовь, со стороны Александра, конечно. Он пишет Рашель, ответа нет. Он возобновляет попытку: «Издалека я говорю вам, что люблю, вблизи, возможно, я не осмелюсь это повторить». Если хочешь сравниться со святым Августином, в ход идет и инфантильность, и прирожденная скромность. Дабы придать вес своему посланию, Александр наполняет конверт засушенными цветами, ах, эта свежесть юности! На сей раз ответ приходит немедленно: «Я надеялась, что молчания моего будет достаточно, чтобы показать вам ошибочность ваших суждений обо мне, но, поскольку так не случилось, вынуждена просить вас прекратить переписку, которая должна приносить и приносит мне боль. Вы говорите, сударь, что не осмелились бы повторить вблизи то, что пишете мне, а я могу только сожалеть, что не могу и издалека внушить вам ту же почтительность, что и вблизи». Уязвленный Александр решается на дерзость: «Раз вы так хотите во что бы то ни стало, остановимся здесь, и пусть дорога к будущему успеху останется впереди». Но Рашель в состоянии бороться с ним на его территории, она возвращает ему письмо со следующей припиской: «Возвращаю вам две строчки, которые вы не побоялись мне отправить; если женщина решает не прибегать ни к чьей помощи, у нее нет другого способа ответить на оскорбление; и если я ошиблась по поводу ваших намерений, если лишь по недосмотру в гуще ваших многочисленных занятий сорвались из-под вашего пера эти две строчки, вы будете рады получить их обратно». Он пожимает плечами, «женщина, которую любишь, заменима», и любая другая акционерка Комеди-Франсез в состоянии сыграть роль коллеги. Вот почему звездой в «Воспитанницах Сен-Сирского дома» становится Анаис Обер.

Это самая удачная из комедий Александра, хотя и вовсе не шедевр. Снова скудная интрига, незначительные персонажи, но при этом живой юмор и блестящий стиль. По предварительной договоренности Александр должен получить пять тысяч франков вознаграждения и три восьмых авторского права, остальное остается его соавторам Лёвену и Брунсвику [34] . Пьеса принята единогласно, нет никаких проблем ни с распределением, ни с репетициями, что удивляет Александра. «Подобная вещь происходит впервые. Я этим удручен; я привык спорить с Французским театром. Мне не хватает дискуссии; я выгляжу так, как будто со всеми в хороших отношениях. Увы! Стало быть, я пал в глазах акционеров» [35] .

34

Alexandre Dumas pere et la Comedie-Francaise, opus cite, pp. 141–149.

35

Souvenirs dramatiques, edition Le Vasseur citee, volume 24, p. 55.

«Воспитанницы Сен-Сирского дома» сыграны 25 июля 1843 г. Публика веселится, критика — нет. «Бесцветная, неудачная комедия, — вопит Жанен. — Если это убожество будет продолжаться, следует закрыть Французский театр». Александр отвечает письмом, опубликованным в «la Presse»: Жанен громит как раз те эпизоды пьесы, которых не мог видеть, так как выходил в это время из зала — поспорить с коллегами! Презрительная реплика Жанена: непонятно, почему именно Александр упорствует в защите «этого дитяти с тридцатью шестью отцами»? Александр посылает ему секундантов. Однако «принц критики» чувствует себя уверенным лишь с пером в руках: все это досадное недоразумение, он в восторге от личности и творчества своего большого друга, и, чтобы это доказать, как только Александр будет принят во Французскую Академию, он, Жанен, явится к мэтру с просьбой о поддержке, когда будет поступать туда, в свою очередь. Все это не помешало «Воспитанницам Сен-Сирского дома» продержаться в репертуаре до 1930 года.

Так как его финансовое положение несколько улучшилось, Александр переезжает в дом 45 по улице Монблан, в будущем улица Шоссе д’Антен. Возвращается «русконничать» Рускони. Он сохранил свою неспособность к работе, и плюс к тому и ноги его теперь соответствуют его шестидесяти годам, и было бы жестоко посылать его с поручениями или на изнурительные поиски материалов в библиотеку. А тут как раз сестра Александра не знает, куда пристроить своего второго сына Альфреда Летелье, двадцати пяти лет, без особых способностей, желанный секретарь для большого писателя. В результате Александр берет на работу племянника. Приезжает Ида, совершенно не нужная, поскольку Французская Академия затаилась и молчит. Зато младшего Дюма возвращение мачехи повергает просто в отчаяние, ему было так хорошо с отцом без нее. Снова начинаются сцены, он хочет уехать за границу путешествовать. Александр же хочет, чтобы он остался, и с этой целью заявляет о скором своем разрыве с Идой. «Ты прекрасно понимаешь, что мадам Дюма лишь носит это имя, тогда как ты — истинное мое дитя, не просто сын, но и на самом деле единственное мое счастье и развлечение». Но дело надо кончить полюбовно: «Разлука моя с мадам Дюма должна носить лишь моральный характер, ибо брачные тяжбы привлекли бы нежелательное для меня внимание публики, и, следовательно, они невозможны» [36] . Вопреки заботе о респектабельности, Александр открыто говорит сыну, что вскоре они смогут свободно и на равных вести холостяцкую жизнь. Ему совершенно не свойственны отцовские чувства, связанные с каждодневным воспитанием ребенка или подростка. Зато они невероятно обостряются в отношении красивых и умных молодых людей, вне зависимости от того, состоят они с ним в родстве или нет. Он стремится изо всех сил стать для них сообщником-другом

и в то же время интеллектуальным наставником. Это касалось и его истории с Фердинандом, которую он хотел бы продолжить с Наполеоном-Жозефом Бонапартом. Так было и с некоторыми из его соавторов, в частности, с Маке, который был моложе него на одиннадцать лет.

36

Письмо Александра сыну в Trois Dumas, opus cite, p. 143.

Постоянные наезды в Париж во время своего обитания во Флоренции дали ему возможность оценить революционные процессы, происходящие в литературе. Театр, давший ему известность, по-прежнему затрагивал лишь очень узкие круги общества. Созданный им семь лет назад в «Графине де Солсбери» жанр романа-фельетона имеет все больший успех у широкой публики. Конечно, и «Шевалье д’Арманталь», и «Сильвандир», написанные вместе с Маке и опубликованные в «le Sciecle» и в «la Presse», тоже позволяют говорить о достойном успехе, но его даже и сравнить нельзя с теми романами, которые печатает «le Journal des Debats». Именно там появились «Мемуары Дьявола» его друга Сулье в 1841-м, а затем с июня 1842-го по октябрь 1843-го выходили «Парижские тайны» второго его друга, Сю, вызвавшие прямо-таки исступленный восторг. Тираж этой довольно скучной ежедневной газеты неуклонно растет, и каждый проданный экземпляр передается из рук в руки или же читается вслух для неграмотных в кафе и в читальных залах. Немедленно директора всех газет начинают искать для себя авторов, и так как их предложения одновременны и чрезвычайно заманчивы, Александр вынужден умножать усилия.

Ритм его работы невероятен. В то время как «la Revue de Paris» заканчивает публикацию «Замка Эпштейна», в то время как «la Presse» начинает печатать «Асканио», Александр до конца года сочиняет два романа, две комедии, одну драму, затем «Людовика XIV и его время», вульгаризацию истории почти в две тысячи страниц. Следующий год станет еще более головокружительным: восемь романов опубликованы или находятся в процессе публикации, из них три — бесспорные шедевры! Правда, в театре в 1844 году Комеди-Франсез только примет, но не сыграет его «Гамлета» — стихотворную адаптацию перевода Поля Мёриса, нет в мире совершенства! Не то чтобы он перестал вкладывать в театр, напротив, он занимается им все больше, благодаря инсценировкам своих романов, что делает эти романы еще более рентабельными, после того как за них заплачено построчно в газетах и потомно в книжных издательствах.

Попытаемся реконструировать один день Александра летом или осенью 1843-го. Неважно, с кем проведена ночь, но, пробудившись, он надевает свой белый рабочий наряд: «тиковые панталоны со штрипками» и «батистовую блузу» [37] . Недолгий завтрак — и к письменному столу. Он достает из стопки бледно-голубой листок нелинованной бумаги формата двадцать восемь на сорок четыре, умокает гусиное или лебединое перо в коричневые чернила, ставит номер, бросает взгляд на последние строчки предыдущей страницы, и его больше нет: чтобы явились персонажи, автор должен исчезнуть.

37

Histoire de mes betes, opus cite, p. 30.

В данный момент он погружен в «Амори» и должен поменять свой пол. Теперь он превратился в Мадлен д’Авриньи, бедняжка на последней стадии чахотки — собирательный образ от пациентов больницы «Шарите», которых он наблюдал с доктором Тибо. Ситуация грустная, но все закончится хорошо, важен вывод: «любовь, от которой нельзя умереть», то есть та любовь, которую испытывает мужчина к женщине, и тут можно задать осторожный вопрос, не является ли эта ситуация для Александра автобиографической, так же, как и «любовь, от которой умирают», то есть, как и отец Мадлен, который не сможет пережить смерти дочери, смог бы Александр пережить беду, случившуюся с его сыном, и какова, к примеру, будет судьба Атоса после смерти его бастарда де Бражелона?

Он продвигается вперед равномерно, отпуская четверть часа на страницу «из сорока строчек по пятьдесят знаков в строке: то есть примерно две тысячи знаков. Удачный день или неудачный, я пишу за свои двадцать четыре часа около двадцати четырех тысяч букв» [38] . Почерк у него округлый. И хотя пишет он быстро, не придавая слишком большого значения нажиму, буквы у него крупные, красивые. Заглавные буквы, разукрашенные виньетками, появляются вдруг посреди слова, тогда как собственные имена он может писать с маленькой буквы. Зачеркивает он редко, пунктуацией вовсе пренебрегает, экономя время. Позднее он заявит, что таким образом сэкономил сырья на двенадцать томов. Новый слуга Виктор, неизвестно из пьяниц или из воров, стучит в дверь: пришли господа Лёвен и Брунсвик. Александр собирает свою утреннюю продукцию, кладет в письменный стол секретарей, которые уже ушли обедать. Качает головой: ни тот, ни другой, то есть ни Рускони, ни его племянник Альфред, не способны даже переписать за это время то, что он написал; правда, на их обязанности — расставить знаки препинания, что нелегко. Рускони все еще сидит на предисловии к «Амори», и Александр улыбается, вспомнив оттуда один пассаж, доставивший ему радость, когда он его придумал: «Тише! Не говорите об этом ни Ламанне, ни Беранже, ни Альфреду де Виньи, ни Сулье, ни Бальзаку, ни Дешану, ни Сент-Бёву, ни Дюма, но мне обещано одно из первых же освободившихся кресел в Академии, если я буду продолжать ничего не делать. Как примут, я сразу полностью освобожусь». Не забыть бы послать сочинение тем, кто в ответ на его «просьбу стать сороковым» предпочитает «держать его на сорокалетием карантине» [39] .

38

«Изучение головы по шишке», в Propos d’art et de cuisine, edition Le Vasseur citee, volume 24, p. 40.

39

Это слово одолжил ему Альфонс Карр в «Осах», см.: Quid do Dumas, opus cite, p. 1197.