Александр и Любовь
Шрифт:
И в мае они по-своему дружно покидают Петербург: он - в Шахматово, она - за границу.
Люба отправлена в Европу первой с миссией квартирьера.
Блок пишет жене из Шахматова милые письма про птиц, зверушек, бабочек и «всяких тварей». Как то: «Появились тучи ласточек» - они пытаются слепить гнездо над их окном, но краска скользкая, и Лала беспокоится как бы гнездо не упало. «Новая собачка сидит на цепи и жалуется детским голосом», «махаон - желтый с черным», «много майских жуков», «заяц пробил лбом забор в саду и обгрыз яблоню». В общем, «все звери и люди ведут себя добросовестно». Содержание и самый тон его писем не позволяют сомневаться в полнейшем душевном равновесии поэта. Правда, физически он все-таки нездоров - цинготное что-то: «Десны побаливают, я не ем мяса и мажу их». А ест он «массу яиц» и пьет молоко. Бодр и деятельно настроен. Всё вокруг него «теплеет и пышнеет». Он бродит
Письма Любы посодержательней (зарубеж все-таки), но не менее ровные. Вот она проезжает Литву: «похожа на наше, на Шахматовское». В Берлине любуется музеем Фридриха, египетским музеем, гуляет по Тиргартену. Из Парижа сообщает о встрече с Ремизовыми, живущими там по соседству с Чулковым.
Блок напрягается, но как по-отцовски несердито и где-то даже нежно. Ему «невыносимо тяжело», что Любу опять видел Чулков. Потому что, когда он, Блок, думает о ней «особенно хорошо и постоянно, как теперь», ему особенно больно видеть в ней тень легкомыслия. Любовь Дмитриевна успокаивает, рассказывая об этой и ей неприятной встрече: «Он поахал о моем приезде, что не узнал меня, что я похудела, и я, по-видимому, ему изволила понравиться, что было мне приятно в смысле того, что я сама знаю, что я теперь гораздо лучше на вид, и неприятно, что это Чулкову». И тут же про Версаль, про комнаты, где жила и спала Мария Антуанетта, про бесконечные тамошние цветники и миллионы роз вокруг бассейнов («уж я ходила по ним, ходила»), про грот («а в гроте - Аполлон и музы мраморные, группой, внизу вода»). А в другой раз она видела могилу Наполеона, и он тоже должен увидеть ее «и обязан написать про нее стихи». Прислала серию почтовых открыток с изображениями знаменитых химер Собора Парижской Богоматери. И в довершении всего: «хочу очень уехать скорей опять к высокому, к одиночеству, и так встретить тебя».
Но вот другое ее письмо, побеспокойней: «Милый Лалочка, не посылай мне больше злых писем, они меня мучат невыносимо своей жестокостью; когда ты приедешь, я тебе их покажу, и ты сам увидишь, что они очень несправедливы, и что так писать нельзя, когда находишься за 5 дней езды. Я знаю, что тебе диктует их твое нервное состояние, а не отношение ко мне, но это не помогает, и слова бьют прямо в сердце. Я об этом всем буду с тобой говорить, когда приедешь; тогда же сговоримся, как нам быть дальше. За время, когда я пишу это письмо, в котором сказано, что ты не любишь меня, что я средний человек и потеряла душевный вес; подумай сам, подумай сам, зачем это писать за тысячи верст?.. Мой Лала, надо очень много силы, всякой, ты уж поверь, чтобы через три часа (я его получила три часа приблизительно назад) быть уже спокойной, видеть тебя, милого и любимого моего Лалаку, а не какого-то с кнутиком».
И тут мы сталкиваемся с удивительным: письма Блока, в ответ на которое послано это - умное, теплое, докторское какое-то - в полном собрании их переписки нет. Не посылал Блок Любе ничего такого - «с кнутиком». Удивительно не то, что его нет (понятно же, что не его одного!). Поражает, что нам милостиво оставили Любин ответ, который волейневолей наводит на мысль о необходимости еще одного - не слишком, правда, лирического отступления.
Ахи Любови Дмитриевны по поводу мраморных статуй в гроте, конечно, и впрямь несколько комичны. Но они стоят блоковского щебета про ласточек и грушовку. Интересно другое: что это вдруг дает Блоку право (ну пусть не право - повод) писать вдруг жене за тысячи верст, что она человек средний и душевный вес потеряла? И еще больше потрясает реакция Любови Дмитриевны - профессиональная реакция многоопытной воспитательницы детсада. Будто готова была. И точно знает, какими словами утешать капризного «Лалку».
Кстати уж и несколько слов в защиту вкусов Любови Дмитриевны. Читая исследования предшественников, обнаруживаешь, что все они были одержимы идеей открыть нам глаза на гигантскую сущностную пропасть между этаким титаном духа Блоком и его распустышкой-женой. То, что блоковеды Любовь Дмитриевну не любили - факт. Чего стоит один только обнаруженный ими в посмертных записках Любови Дмитриевны листок с «радостями»! Речь об обычном листочке,
– «Немыслимо представить себе, - возмущается товарищ Орлов, - что Блок составляет такой список своих «радостей».
Ох, мамочки дорогие: застукали фетишистку! Сливки битые любила! И - что? Энциклопедически ж установлено: можно быть дельным человеком и думать о всевозможной ерунде. Потому как крути не крути, а личность человека складывается в подавляющей своей основе из маленьких и меленьких его пристрастий и антипатий. Гражданские позиции и эстетические принципы - увы, всего лишь крохотная надводная часть айсберга.
А куда в таком случае прикажете девать многочисленные Блоковы фотоальбомы, которые он мог составлять сутками, и которыми хвастался гостям чуть не до самой смерти?
Нехорошо, когда судья видит не истину, а то, что уже решил разглядеть. И совсем уже плохо, когда он пытается закрыть глаза на плохо закамуфлированное. А именно так уворачиваются наши предшественники от версии о, мягко говоря, некоторой психической нестандартности Александра Александровича. Сами то и дело ссылаются на его «нервическое состояние», на регулярные в этом смысле ухудшения самочувствия, но - ни намека на возможную клиническую составляющую.
Нам видится важным хоть однажды открыть и попытаться закрыть эту тему. Ведь, казалось бы: поэт же - художник! По определению уже не должен быть нормальным. Стихи, как известно, рождаются лишь из ой какого сора, и других вариантов тут нет. Случаи с Ван Гогом или тем же Врубелем - случаи, конечно, пограничные, заграничные даже. Но где вы видели трезвого умом человека, способного угробить жизнь на укладывание смыслов в размеры? Еще покойный Цицерон говорил, что ни один здравомыслящий человек не будет танцевать ни при каких обстоятельствах. Впрочем, «адвокаты» Александра Александровича и не отрицают факта душевной неоднозначности их подзащитного. Но тут же предполагают некоторое сгущение красок вокруг этого щекотливого вопроса. А на всякий пожарный еще и ссылаются на «дурные предрасположенности» и «тяжелую наследственность».
Наследственность и вправду предрасполагала. Дед поэта по отцовской линии скончался в доме скорби.
В характере отца также явно проглядывались черты ненормальности. Александр Львович был просто-таки типичным домашним тираном. Александра Андреевна много лет просила у него развода, и Александр Львович упорно отказывал, пока сам не надумал вторично жениться. Но и вторая жена - женщина совсем уже без претензий и высоких запросов - через четыре года сбежала от него с маленькой дочкой. Биографы поэта любят козырнуть тем, что под конец жизни Блок-папа совсем одичал. По ночам, случалось, забирался через окно в постель какой-нибудь общедоступной блудницы, хотя, это ли считать признаком безумия?.. Припадками (принято именовать их сердечными, но ох уж эта литературная вежливость!) страдала и Александра Андреевна. Ее эксцентричные выходки, легшие в основу противостояния с невесткой, были следствием прежде всего этих припадков.
Тут мы должны высказаться чуть определеннее: пожизненным диагнозом матери Блока были тяжелая меланхолия, отягощенная манией самоубийства (три только официально зафиксированные попытки). С 1896-го она страдала РЕГУЛЯРНЫМИ приступами эпилепсии. Марьей Андреевной подробно описана одна из сестриных попыток отравиться вероналом. Это весьма тяжелый рассказ о том, как Александра Андреевна действительно едва не умерла, как несколько часов Маня провела с ней, выслушивая бред и то и дело поднимая ее с пола, не в силах при этом позвать «деток» - зная что тем до самоубийцы нет никакого дела...
Да чего уж там - и сама Марья Андреевна не раз лечилась от психического расстройства. В последние годы они проживали с Любовью Дмитриевной в разных углах одной квартиры, и Менделеева-Блок воспринимала ее исключительно как сумасшедшую.
А окружение поэта? Белый, Пяст, Евгений Иванов, Сергей Соловьев - это же люди с явно нарушенной психикой, если не сказать больше. Просто не до них немножечко тут. Но услужливые летописцы отыскивают элегантную формулу увода Блока за границы этого круга. Приподнимают его над: отыскивают в дневнике поэта и бессовестно тиражируют строки: «Все ближайшие люди на грани безумия, как-то больны и расшатаны». Понятно? Все, значит, вокруг психи ненормальные, а он в этой лечебнице главврач. Да хватит уж. Давайте вспомним контекст этой записи. Это 1 мая 1908-го. Вскоре после Любиного приезда с гастролей для объяснения. Помните?
– «Что бы я ни узнал, мне будет вдвое легче». Она примчалась на четыре дня, он узнал то, чего так хотел. Она уехала, и уже с дороги отписалась: «. я, правда, разучилась чувствовать там, в глубине, поэтому и не могу тебе сказать, что люблю тебя».