Александр и Любовь
Шрифт:
... Прошу тебя оставить домашний язык в обращении ко мне. Просыпайся, иначе - за тебя проснется другое. Благослови тебя бон, помоги он тебе быть не женщиной-разрушительницей, а - созидательницей. Александр Блок».
И тут - по утверждению более чем осведомленной Веригиной - «медлить с ответом было невозможно. Люба сейчас же ответила телеграммой: «Получила письмо, понимаю, приеду девятнадцатого, Люба».
А мы не согласимся: глупости! не от невозможности это. На сей раз Л. Д. ничем не жертвует и никакой слабины не дает. Она действует в точном соответствии с уже намеченным планом. Она же обещалась приехать «после половины ноября», а 19-е - как раз после половины. На другой день у него в дневнике: «Милая моя вчера утром в 9 часов, когда еще темно, приехала. Несколько разговоров в течение дня.». Что это были за разговоры, не ведаем. Но некий компромисс, судя по всему, достигнут
Саша ЗАХОТЕЛ, если бы ПОНЯЛ - он и впрямь, МОЖЕТ БЫТЬ, и сделал бы. Но в том-то и беда, что ваш (да и наш) Саша уже десятый год НЕ ХОЧЕТ и НЕ ПОНИМАЕТ. И то, что ваш, снова простите, Пигмалион уже наваял из этого «богатого, хоть и темного материала», устало храниться в пыльном чулане с табличкой на ноге «Галатея №1». Ох как устало! Ваша его Галатея решила доделать себя сама. И, окончательно осмелев, долепила себя - такую: вот именно «сильную, как бывают звери».
Долепила - буквально - из того, что было. 14 декабря Люба снова уехала в Житомир... К Новому году вернулась. Покантовалась месячишко, и назад - к любимому. У Блока, разумеется, «упадок духа». Ему «скучно». Он лечится музыкой («Садко» помогло»). Он хочет, чтобы она писала. И он очень благодарен ей за то, что она пишет. Каждый вечер ходит в ее комнату и «окрещивает кроватку»...
8 марта он на кладбище - «смотрел Митину могилу» (навещал ее мертвого ребенка, зачатого вот в такой же точно отлучке). Напоминает ей: «Месяц, как ты уехала». Интересуется ее планами на лето (раньше, то есть, не ждет). В ответ: «Милый ты мой, об лете я так и думаю - куда-нибудь с тобой поедем, будешь купаться и поправляться». Она просит не грустить: «Ведь ты же знаешь, что я вернусь и лето мы проведем вместе, товарищами».
И уже безо всякой тени смущения Любовь Дмитриевна говорит, что, хотя и рада бы его повидать, да на другой же день затоскует, и жизнь у них пойдет «не такая, как может быть у нас, а с моими постоянными «надутыми рожами» и нервными гримасами, которые тебя совершенно выбивают из колеи». И что он должен ей это простить, потому как все, что в ней было хорошего, она отдала ему. Ну, правда ведь: не она же виновата в том, что ее хорошее ему было не нужно? А кроме того: «. но и ты меня любишь и отпустил меня сюда,.. не захотел отнять у меня счастье».
Собственно, тут можно ставить точку.
Такая вот - предельно товарищеская физиономия теперь у их взаимной любви. Блок долго распространялся о своей былой гармонии, но в результате безоговорочно принял новую - Любину. А главное - он получил то, чего хотел -определенность. И он снова в равновесии. На Пасху пишет жене: «Крестный ход был меньше, жандарм раздавил человека, ночь была прекрасна и туманна. Празднично было». «Жандарм раздавил человека», и - ЧЕРЕЗ ЗАПЯТУЮ -«прекрасно и празднично». Вот вам и Блок, которого слепила Люба, покончив с лепкой себя любимой.
Попутно она приучает мужа и к новым реалиям ее отношения
к свекрови: «Я помню, что завтра мамины именины, но не поздравляю ее - может быть, она случайно не ответила на мою карточку к рождеству, а, может быть ей и неприятно». Теперь Блок проглатывает и это.
Весна разгуливается. Люба просит выслать ей легкие вещи, Блок высылает. Проходит апрель, май близится к концу. Она обещает вернуться 26-го. Блок - робко: а может, ну ее эту заграницу? Люба телеграфирует: «Приеду вторник утром билеты за границу можешь взять теперь». 28 мая она вернулась. Похудевшая (у Веригиной: «немного постарела или просто измучена»), но веселая. И через две недели Люба с Сашей уже ехали в сторону ненавистного Блоку Парижа.
Биаррицкие страдания
Бог, как известно, любит троицу. Блоки, конечно, не могли даже подозревать, что их третья вылазка в «бескультурную» Францию - последняя.
Ничего нового. В том смысле, что меняется лишь география, а Блок, сколько его на море ни вози и по музеям ни води - всё тот же: Версаль еще более уродлив, чем Царское Село, Булонский лес вытоптан, а в XVIII веке всё, начиная с пропорций, просто отвратительно. Вот, разве что, крабы.
«Я провожу много времени с крабами, они таскают окурки и кушают табак.», «. вчера мы нашли в камнях в море морскую звезду, спрутов
В Биаррице он педантично считает купания. «Сегодня я купался 14-й и 15-й раз.». Всего купаний было 32.
Купается поэт подолгу - по сорок минут не вылезает из океана. Люба не уступает ему (напомним, это она научила Блока плавать). Время от времени они совершают верховые -до сорока километров - поездки в горы. «Я отвык ездить, да и лошадь непослушная (огромная, тяжелая, гривка подстрижена, любит сахар)» - любит, ну любит Александр Александрович зверье! Даже непослушную каурку не может не живописать... Странно даже, почему Любовь Дмитриевна за все эти годы не удосужилась завести мужу какого-нибудь попугая или черепаху? А еще лучше - аквариум. Да не с рыбками, а с теми же крабами, будь они здоровы! Ужо бы он и не донимал ее, пока она по Кавказам с Житомирами шарохается. Сидел бы себе день-деньской, кормил бы клешнистых окурками и писал бы им с мамой подробные об этом милом занятии отчеты. Так о чем, бишь мы.
Ах да: купания, верховые вылазки. Казалось бы, отдыхают люди. Однако: «Вечером - горькие мысли о будущем и 1001-й безмолвный разговор о том, чтобы разойтись. Горько. Горько. Может быть, так горько еще и не было. Утром - разговор до слез. Потом - весь день дружны. Я купил милой роз. Всего много, но - как будто жизнь кончается. Какая безвыходность на рассвете!». Переводить записки Блока на русский обычно чертовски сложно, но здесь, вроде, и не требуется?
Спустя уже две недели после разлуки с родиной Франция осточертевает ему. Ему нестерпимо хочется в «культурную страну» - Россию, «где меньше блох, почти нет француженок, есть кушанья (хлеб и говядина), питье (чай и вода); кровати (не 15 аршин ширины), умывальники (здесь тазы, из которых никогда нельзя вылить всей воды, вся грязь остается на дне); кроме того - на поганом ведре еще покрышка - и для издевательства над тем, кто хотел бы умыться, это ведро горничные задвигают далеко под стол; чтобы достать его, приходится долго шарить под столом; наконец, ведро выдвигается, покрышка скатывается, а все блохи, которые были утоплены в ведре накануне, выскакивают назад и начинают кусаться»... Точно с каторги письмо, а не из отпуска на океаническом берегу. Ну, разве что, «у Любы тоже очень много нового -два чемодана, костюм-портной, шляпы, перья и мн. др.» Помните, блоковеды возмущались, что Л. Д. свои «радости» на отдельном листочке изложила, а Блок-де никогда бы себе такого не позволил? В Петербурге Александр Александрович очень рад тому, что на таможне ничего не отобрали.
Первое, что он сделал, вернувшись в усадьбу, - вырубил всю сирень под окнами. Ненадолго заглянувшая в конце августа в имение Любовь Дмитриевна только ахнула - эта сирень была едва ли не самым дорогим для нее в Шахматовском саду. Но Блок тут же рассмешил ее своими шарадами.
Весь тот месяц в деревне поэт составлял шарады да каламбуры. Отдельные рассказывал с утра до поздней ночи. То есть, был как никогда творчески активен. Этот месяц он провел с мамой и теткой: сразу же после заграницы Любовь Дмитриевну понесло в Бердичев -сниматься в кино - там она «представляла хорошую деревенскую девушку, обманутую барином, которого она любит». Люба хвастается, что ей даже заплатят. Из тогдашних свекровиных откровений: «Люба уделяет Саше несколько дней - недель даже - своей жизни, а потом опять возвращается, по-видимому, к своему теперешнему. По-моему, она разлюбила Сашу, и вместо того, чтобы прямо это сказать ему, как-то и тут, и там что-то старается. Денег больше у нее нет ни капли. Она истратила все, что у нее было после отца. И поневоле живет с Сашей, потому что больше и не на что пока».
Кстати уж: в блоковедении почему-то не принято заострять внимание на этом очевидном факте. Начало первой серии Любиных «дрейфов» едва ли не день в день совпадает с моментом получения ею части наследства умершего Дмитрия Ивановича. Можете считать вашего автора законченным циником, но Любина «жизнь для себя» начинается тютелька в тютельку с обретения ею финансовой независимости от Блока. И - прекращается (или приостанавливается), когда источник карманных денег источается. Это правда. Грубая, горькая, но - правда. На этом, по крайней мере, этапе жизни обеспеченный Блок был для Любови Дмитриевны - пусть не только, но и кошельком тоже. Во всяком случае, по Парижам и взморьям раз в два года они на его средства разъезжали. И в немалой степени именно этим склонны мы объяснять и ее регулярные кратковременные возвращения по вызову, и нескончаемые «я люблю тебя» из постели другого мужчины.