Александр I
Шрифт:
Вполне сознавая силу своего влияния на окружение Александра, императрица-мать пытается оказывать давление и на политику сына. В спорах с ним она надменна и категорична – он любезен и уклончив. Иногда ей удается в чем-нибудь убедить его, например отстранить Чарторыйского, но чаще она наталкивается на стену, например в вопросе о злосчастном союзе с Пруссией. Для Александра соблюдать верность этому союзу – дело чести. Его мать, несмотря на свое немецкое происхождение и поклонение Фридриху Великому, этому союзу враждебна. Но особенно резко она протестует против сближения с «корсиканским выскочкой». Очень скоро ее двор становится очагом яростной антинаполеоновской оппозиции, где бурлит критика в адрес императора. Елизавета неприятно поражена, что кампания систематического очернения Александра ведется ее свекровью. 29 августа 1807 года она пишет: «Императрица как мать должна была бы поддерживать сына, защищать его интересы, а она из причуды, из самолюбия (конечно, не по какой-либо другой причине, потому что дурные побуждения ей чужды) уподобилась вождю фронды; все недовольные, а их число велико, сплачиваются вокруг нее, превозносят ее до небес, и никогда еще она не привлекала в Павловск столько народу, как в этом году. Я не могу выразить, до какой степени это меня возмущает». Разумеется, Елизавета и сама не питает никакой симпатии к императору французов, околдовавшему «магическими чарами» ее супруга, но она понимает, что нужно, подавив отвращение, укреплять «необходимый стране мир». Ее слабый голос тонет в хоре осуждающих этот «мир» голосов.
Лагерь врагов Франции с каждым днем приобретает новых сторонников. Генерал Савари, появившись на
Надеясь преодолеть предубежденность русского общества, Коленкур устраивает бесчисленные приемы, обеды, разного рода праздники, расходует суммы, превышающие его содержание, влезает в долги. «Может, мне продать последнюю рубашку?» – пишет он Наполеону. Он держит открытый стол, об искусстве его повара Тардифа по городу ходят легенды, от гостей нет отбоя. В середине февраля к ужину, сервированному на четыреста персон, подают груши по триста франков за штуку, что чрезвычайно уязвляет де Местра. «Я забавляюсь, наблюдая за Коленкуром, – пишет он. – Он знатного происхождения и кичится этим; к тому же он представляет здесь суверена, перед которым трепещет весь мир, наконец, у него шестьсот или семьсот ливров ренты. Он повсюду первый… Однако внешним блеском не скроешь ординарности, да и держится он скованно, точно его суставы из латуни». Действительно, расточительность и гостеприимство не помогают Коленкуру переломить неприязнь высшего общества. Александр лукавит, уверяя посла Наполеона: «Вы имеете большой успех в высшем обществе, вы победили самых предубежденных». На самом деле в придворных кругах резко обостряется недовольство Францией, ее представителем и самим царем, который, упорствуя, продолжает идти по «дурной дорожке». Враждебность императрицы-матери по отношению к Франции достигает апогея при известии о женитьбе старшего брата Наполеона Жерома на принцессе Екатерине Вюртембергской: через этот брак мать русского царя становилась теткой вульгарного Бонапарта! Многочисленные французские эмигранты-роялисты, ставшие офицерами русской гвардии, а также представители государей, свергнутых и ограбленных Наполеоном, подливают масла в огонь. «Несомненно, – пишет один из них, Роже де Дама, – что сегодня этой империей правит Бонапарт, распоряжаясь ее делами так, словно это какая-нибудь французская провинция, а царь всего лишь ее префект». Среди недругов Наполеона и выходцы из балтийских стран, многими узами связанные с Германией, и немалое число прусских офицеров, перешедших под знамена Александра после расформирования армии Фридриха-Вильгельма III. Антинаполеоновски настроена и гвардия. Когда в сентябре 1807 года Александр вводит в русской армии новую униформу, заменив узкие мундиры австрийского образца более удобной и элегантной военной формой, принятой в наполеоновской армии, гвардия открыто возмущается «французской ливреей». Подозрительно все, хоть как-то связанное с Наполеоном. В гостиных говорят по-французски, с удовольствием читают французские романы, подражают французской моде в прическах и нарядах, аплодируют выступающим на русской сцене замечательным французским актерам – и проклинают «Бонапарта», нового властелина Франции, недостойного наследника французской культуры.
Если двор и армия недовольны потому, что оскорблена их честь, то помещиков и предпринимателей заботят материальные интересы. После того как Англия отклонила посредничество России в переговорах с Францией, Александр вынужден, в соответствии с Тильзитским договором, порвать дипломатические отношения с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Но Англия – главный рынок сбыта для России, куда издавна она вывозила большую часть своего сырья: железо, пеньку, лес, лен, смолу, сало, зерно, поташ, кожу, воск, конский волос… В 1802 году общий экспорт из Петербурга составил 30 миллионов рублей, из которых на Англию приходилось 17 миллионов, а на Францию всего 500 тысяч. В том же году из 986 торговых судов, вошедших в порт Петербурга, 477 были английскими и всего 5 французскими. Закрытие спасительных для России английских рынков не зря тревожит деловых людей. Очень скоро наступает экономический и финансовый застой. Вывоз хлеба сокращается на 4/5, торговые договоры расторгаются, банковские операции затруднены, ассигнации обесцениваются, цены растут, сбережения тают. Экспорт во Францию слишком незначителен и не может компенсировать ущерб. Все это тяжело отражается на торговом и платежном балансе России. Контрабандная торговля, ведущаяся под американским и шведским прикрытием, не улучшает положения. На товары, доставляемые контрабандным путем, – мешки с сахаром, тюки с хлопком – введен запретительный тариф. Многие промышленные товары исчезают с рынка. Всем приходится во всем себя ограничивать. В Петербурге на светских приемах, балах, ужинах, маскарадах царит атмосфера озлобленности против государя. Его винят и в трудностях повседневной жизни, и в подчинении русской политики желаниям Бонапарта. Для петербургской знати враг не Франция, враг – французский император.
Московское барство настроено иначе. В древней русской столице считают, что за все в ответе Франция. Образ действий царя порицают не оттого, что вдаются в политические тонкости, а движимые исконным московским патриотизмом. Во все времена Москва – хранительница русской старины противопоставляла себя Петербургу – городу будущего на европейский манер. В Москве все дышит азиатским прошлым империи. Этот город, выросший вокруг краснокаменных стен Кремля, – причудливое скопление барских домов, стоящих в глубине запущенных парков, изб, окруженных огородами, церквей с разноцветными куполами, рынков под открытым небом, огромных пустырей, соседствующих с дворцами, украшенными античными портиками. Извилистые улочки, большая часть которых не имеет ни мостовых, ни тротуаров, заполняет пестрая толпа, где среди бородатых, обутых в сапоги мужиков и баб в ярких платьях и цветастых платках прохаживаются напудренные и напомаженные молодые франты и красавицы, причесанные по французской моде. Петербург – город сановников и чиновников, Москва – город вельмож, отошедших от дел или впавших в немилость, город всех тех, кто не ищет наград и чинов и плетению придворных интриг предпочитает мирное патриархальное житье и независимость как в общественной, так и в домашней жизни. В Петербурге – борьба честолюбий. В Москве – беспечная жизнь на широкую ногу. Гостеприимство не знает границ. Бесчисленная челядь обслуживает знатные семьи. В доме Шереметева 300 слуг, в доме Строганова – 600. Живут открытым домом. У Алексея Орлова с утра до вечера накрыт стол на 150–300 персон, и любой дворянин здесь желанный гость. Каждый вечер в каком-нибудь из особняков московских бар устраивается ужин, бал или маскарад. Оркестры – и великолепные – состоят из крепостных музыкантов. «Всю зиму, – отмечает в „Воспоминаниях“ Вигель, – в Москве не прекращался вечный карнавал». В четырнадцати дворцах есть театральные залы. У Апраксина выступает мадемуазель Жорж и ее русская соперница Семенова. Но в большинстве своем актеры-любители, которые играют все подряд: трагедии, комедии, водевили, и всегда на французском языке. Кроме театра, излюбленные развлечения – катание на санях по льду Москвы-реки, петушиные бои, собрания в Английском клубе или охота в окрестностях Москвы.
С наступлением теплых дней Москва пустеет. Помещики с чадами и домочадцами уезжают в свои поместья. Почти вся дворня едет вместе с хозяевами, кареты, повозки,
В провинции большинство мелкопоместных дворян не утруждает себя, конечно, умственными заботами. Чтению предпочитают охоту, вино, карты. Но все они несут убытки из-за отсутствия рынков сбыта для продуктов из их хозяйств и из-за падения курса рубля. Они винят в своих финансовых трудностях Францию, но под Францией подразумевают Александра. Что до мужиков, по которым сильно ударил рекрутский набор 1806 года, то они оплакивают погибших и жалеют искалеченных, с трудом доковылявших до родных деревень. У них не укладывается в голове, как «Антихрист Наполеон», проливший столько русской крови, сумел за несколько часов завоевать дружбу царя-батюшки и войти к нему в доверие. Подсчитывают своих невернувшихся, непонятно за что погибших товарищей. Не доверяют дворянам, их командирам. Ищут объяснений в необычных деталях, которыми была обставлена тильзитская встреча. Князь Вяземский заносит в записную книжку подслушанный им разговор двух мужиков: «Как же это, – говорит один, – наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, с этим нехристем? Ведь что страшный грех!» – «Да как же ты, братец, не разумеешь и не смекаешь дела? – отвечает другой. – Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом уж допустить его пред свои светлые царские очи».
Вигель пишет в своих «Воспоминаниях»: «И вот эпоха, в которую нежнейшая любовь, какую могут только иметь подданные к своему государю, превратилась вдруг в нечто хуже вражды, в чувство какого-то омерзения. Я не хвалюсь великою мудростию, но в этом увидел я жестокую несправедливость русских. Мне за них стыдно: так презираемые ими черемисы и чуваши секут своих богов, когда они не исполняют их желаний».
Александр отлично осведомлен о настроениях при дворе и в народе. Для надзора над умами подданных в январе 1807 года он учредил род тайной полиции, Комитет общей безопасности, донесения которого ложатся прямо на его стол. Он так хотел быть любимым своим народом, а его не понимают, ненавидят, презирают. Но у него нет выбора, в ближайшем будущем он должен придерживаться тильзитской политики. Однако в его власти создать иллюзию изменения политического курса, обновив состав своих сотрудников. На посту министра иностранных дел бездарного дипломата, генерала Будберга, сменяет граф Николай Румянцев, знатный вельможа, поклонник литературы и искусства, одновременно горячий патриот и франкофил. Чарторыйский, Новосильцев и Кочубей выходят в отставку и покидают Россию. В Министерство внутренних дел Александр приглашает бывшего сотрудника Кочубея Михаила Сперанского, человека высокообразованного, гибкого, умного, который давно уже исподволь готовился к поприщу государственного деятеля. 13 января 1808 года Александр передает военное министерство страшному Аракчееву. В обществе не понимают, почему такой ответственный пост доверили человеку ограниченному, жестокому и трусливому. Разве не ходили после Аустерлица слухи, что он отказался участвовать в сражении, потому что душа его «слишком чувствительна» и он не в силах выносить «вида резни»? Однако его чувствительную душу не трогают телесные наказания, которым по его приказу и в его присутствии подвергают солдат. В юности в Гатчине Александр оценил организаторский дар того, кого уже тогда называл своим другом. Отдав армию этому зверю в мундире, Александр не сомневается: в войсках будет наведена железная дисциплина. Нужен такой, как Аракчеев, чтобы выковать необходимую России непобедимую армию. Пока что эта армия участвует только во второстепенных столкновениях. В Тильзите Наполеон дал понять Александру, что согласен с его притязаниями на Балтику. «Не нужно, – говорил он, – чтобы красавицы Петербурга слышали в своих дворцах шведские пушки. Швеция ваш враг уже в силу своего географического положения». Таким образом поощренный царь в начале 1808 года направляет войска против Финляндии, бывшей тогда шведской областью, захватывает страну вплоть до западного берега Швеции и после низложения шведского короля Густава IV во Фирдрихсгаме заключает с побежденным противником мир на выгодных для России условиях. По этому договору Россия вступает во владение Аландскими островами и всей Финляндией, которая превращается в великое княжество, сохранив свою конституцию и армию, а также своего государя, которым, впрочем, станет не кто иной, как русский царь. В Петербурге не слишком ценят эту победу и без восторга принимают в дар бесплодный и холодный край. Возобновление военных действий против Турции, наоборот, обеспечивает России захват богатых княжеств Молдавии и Валахии. Недовольный ростом влияния России на юге, Наполеон предлагает Силезию в обмен на два эти княжества. Царь возмущенно отвечает: «Если я должен владеть этими княжествами в ущерб Пруссии, я предпочту от них отказаться. Вся Оттоманская империя не нужна мне за такую цену: для меня это дело чести».
В вопросе о Польше расхождения между императорами еще более велики. Оба согласны, что следует восстановить Польское королевство, но Наполеон видит его под властью Франции, а Александр – под эгидой России, для которой Польша служит передовым бастионом. Исторические связи, политические и стратегические соображения – все побуждает царя отстаивать свое мнение. Он говорит Чарторыйскому: «В случае войны было бы кстати провозгласить меня королем Польши, это склонило бы умы на мою сторону». И еще определеннее он высказывается перед Коленкуром: «Польша – единственный вопрос, в котором я никогда не пойду на сделку… Мир недостаточно велик, чтобы мы могли прийти к соглашению относительно Польши». Отношения между Россией и Францией обостряются, и Александр наконец уступает настояниям Наполеона и соглашается на вторую встречу с ним в сентябре 1808 года в Эрфурте.
Как только эта новость распространилась, весь двор забурлил от негодования. Императрица-мать снова становится рупором недовольных. Эрфурт, предостерегает она, – это крепость, где власть принадлежит «кровожадному тирану», который совсем недавно возбудил общее возмущение, вероломно заманив в Байонну испанских Бурбонов и заставив их отречься в свою пользу. Встреча в Эрфурте – западня, из которой Россия, как Испания, выберется только ценой унижений. «Александр, – заклинает она его в письме, – уклонитесь от этого свидания. Вы потеряете вашу империю и вашу семью. Остановитесь, еще есть время. Послушайтесь голоса чести, просьб, молений вашей матери… Остановитесь, сын мой, мой друг!» Он отвечает ей почтительным письмом. Он объясняет, что в данный момент вынужден делать вид, что интересы России совпадают с интересами Франции, что необходимо выиграть время и подготовиться, выжидая благоприятного момента: «Торопить события значило бы все испортить и погубить… Укрепляя наш союз, мы усыпим подозрения нашего союзника… Придет час, когда мы спокойно будем наблюдать падение Наполеона».