Александр I
Шрифт:
Во время визита Александра в Тверь, где был генерал-губернатором его шурин, герцог Ольденбургский, великая княгиня Екатерина передает ему небольшой труд знаменитого историка Карамзина, озаглавленный «Записка о старой и новой России», на форзаце которого написано: «Только моему брату». В этом произведении автор язвительно и резко нападает на программу министра-реформатора: «Россия наполнена недовольными: жалуются в палатах и хижинах», – пишет он. Он уклоняется от истины, утверждая, что недавними финансовыми мерами «советники правительства… хотели умышленно повредить государственному кредиту». Притворяясь, будто верит, что Сперанский собирается немедленно отменить крепостное право, он мечет громы и молнии: «Не знаю, хорошо ли сделал Годунов, отняв у крестьян свободу… но знаю, что теперь им неудобно возвратить оную… Мне кажется, что для твердости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им на время свободу». И далее уточняет свою открыто националистическую позицию: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России. Виною Петр… чужеземцы овладели у нас воспитанием, двор забыл язык русский; от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало… к древним государственным зданиям прикасаться опасно. Россия же существует около 1000 лет и не в образе дикой Орды, но в виде государства великого, а нам все твердят о новых образованиях,
Читая этот обличительный памфлет, Александр с горечью осознает всю глубину своего одиночества перед консервативной оппозицией. Целесообразно ли настаивать на политике реформ, если она восстанавливает против него первых лиц империи как по рождению и состоянию, так и по вере и культуре? И своевременна ли крутая внутренняя ломка, когда Наполеон, по своему произволу, только что захватил герцогство Ольденбургское? На робкие предложения русских урегулировать совместно этот, а также польский вопрос, следует грубый ответ французского императора: «Даже если бы ваши армии разбили лагерь на высотах Монмартра, я и тогда не уступил бы вам ни клочка земли герцогства Варшавского».
При дворе формируется заговор, чтобы свалить Сперанского. Каких только обвинений на него не возводят: он в сговоре с Францией, он предан Наполеону, он изменник родины! Генерал барон Армфельд, непримиримый враг Наполеона, говорит Александру: «Виновен Сперанский или нет, но им придется пожертвовать. Без этого не удастся сплотить нацию вокруг главы государства. Предстоящая война с Наполеоном не будет обычной войной: не проиграть ее можно, лишь превратив ее в общенациональную… Посмотрите, с каким ожесточением на него нападают; пусть раскроют заговор: это как раз то, что нам нужно». Новый министр полиции А. Д. Балашов передает царю неуважительные высказывания о нем его ближайшего сподвижника. «Вы же хорошо знаете подозрительный характер императора, – будто бы сказал Сперанский. – Все, что он делает, он делает наполовину. Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым». В одном из писем, перехваченных черным кабинетом, Сперанский, рассказывая об осмотре царем крепостных укреплений, возводимых на западной границе, назвал его «notre Vauban, notre veau blanc», [27] намекая на нежно-розовый цвет лица Александра. Но одной дерзкой остроты недостаточно, чтобы вызвать гнев императора. По своему обыкновению, он не торопится принять решение. Сперанский, осыпаемый проклятиями и оскорблениями, продолжает самоотверженно работать, но теперь в борьбе за влияние на Александра у него появился соперник. Генерал Аракчеев, милостиво возвращенный ко двору, «сторожевой пес русского трона», «чудовищное пугало», по выражению Жозефа де Местра, разжигает подозрения царя против его госсекретаря. Из двух своих доверенных лиц, ненавидящих друг друга, Александр как будто ни одному не отдает предпочтения. Весьма искусный в двойной игре, он принимает их порознь, в большой тайне, скрывает от одного то, о чем говорит с другим, притворяется, что верит тому, кто говорил с ним последним, и выжидает, когда обстоятельства подскажут, какое решение выбрать. По сути, он не осознает, что Сперанский, гибкий и деятельный либерал, и Аракчеев, блюститель палочной дисциплины и старины, представляют две противоположные стороны его собственной сложной натуры. Он балансирует между ними – двумя карикатурами на самого себя. Их вражда не столько беспокоит его, сколько забавляет. Аракчеев дважды подает в отставку, отсиживается в своем имении Грузино, лишь бы избежать встреч с «поповичем», но по вызову Александра, нуждающегося в его советах, возвращается, подавив бешенство. Сперанский презирает этого грубого невежду с кругозором, как он говорит, «унтер-офицера». Рафинированный Александр разделяет его мнение, но знает, что Аракчеев с его узким умом, вульгарными манерами, ретроградными убеждениями – образец собачьей преданности, и на него можно всецело положиться при любых обстоятельствах. Напротив, Сперанский так умен, образован, так хитер, что сами его достоинства превращаются в некотором роде в недостатки. Царь слишком часто ощущает превосходство министра. Александр его любит, но не доверяет ему. Однако он поручает ему организовать нечто вроде разведывательной службы во Франции. Молодой граф Карл Нессельроде должен отправиться в Париж, проникнуть во французские политические круги и посылать Сперанскому тайные доклады о настроениях во Франции. Согласно инструкциям Александра, ни посол в Париже Куракин, ни министр иностранных дел Румянцев, оба франкофилы, не будут информированы об этой переписке.
27
Каламбурное обыгрывание фамилии Vauban французского инженера, строителя крепостей Себастьяна Вобана (1633–1707). Veau – теленок (фр.). Во второй слог добавлена буква «l». Blanc – белый (фр.), т. е. белый теленок, телок. – Прим. перев.
Прибыв в Париж, Нессельроде встречается с Талейраном, которого после Эрфурта царь считает надежным союзником в борьбе с Наполеоном. Принимая к сердцу русские дела, князь Беневентский тем не менее тут же требует платы за предательство. 15 сентября 1810 года он пишет Александру: «Мне необходимо иметь 1 500 000 франков, и было бы весьма важно получить их в ноябре. Это вещь сама по себе простая, но мне приходится быть крайне осмотрительным в выборе средств, с помощью которых я могу достать эти деньги в настоящее время… Если Ваше Величество найдете, что, обратившись к вам с полным доверием, я этим лишь отдаю должное присущим вам достоинствам и великодушию… я умоляю вас приказать доверенному лицу написать г-ну Бетману, что вами открыт у него, Бетмана, во Франкфурте кредит на 1 500 000 франков вашему генеральному консулу в Париже г-ну Лабинскому». Александр учтиво отклоняет эту просьбу: «Князь, я спрашиваю вас самого, могу ли я исполнить ваше желание, не скомпрометировав вас окончательно?.. Если я окажу вам эту услугу, то через кого и каким образом я могу это сделать так, чтобы она осталась тайной для всех? Поэтому, князь, я с сожалением лишаю себя удовольствия, которое всегда испытываю, оказывая вам услугу». Несмотря на это, Талейран остается главным информатором русских в политических вопросах. Письма, которые Нессельроде пересылает царю через Сперанского, содержат по большей части
Эти секретные документы предназначаются лично царю, но, чтобы лучше владеть ситуацией, Сперанский не колеблясь переступает через запрет и заставляет двух доверчивых служащих Бека и Жерве передавать ему секретные досье Министерства иностранных дел России без ведома Румянцева. Этой явной неосторожностью немедленно воспользовался, обратив ее против Сперанского, министр полиции Балашов. Многочисленные враги Сперанского, среди которых такие влиятельные фигуры, как великая княгиня Екатерина, граф Ростопчин, Аракчеев, Карамзин, Армфельд, раздувают скандал, крича о государственной измене. Они открыто обвиняют Сперанского в преступных связях с агентами Наполеона и требуют головы виновного. Александр мог бы одним словом обелить своего сподвижника, единственная ошибка которого, царь это понимает, в том, что он самовольно читал секретную дипломатическую переписку, к которой не имел права доступа. Но на этот раз взрыв ненависти против Сперанского был слишком силен. Козел отпущения нужен двору, столице, всей стране. Чтобы умиротворить дворцовые круги, Александр притворяется разгневанным, тогда как он всего лишь оказался в затруднительном положении. Быстрые расправы претят его нерешительному и мягкому характеру. Все-таки он решает действовать и действовать быстро, не по собственному убеждению, а из соображений целесообразности.
17 марта 1812 года, в воскресенье, Сперанский получает через фельдъегеря приказание явиться к императору в восемь часов вечера. Ничего необычного в этом нет, и Сперанский спокойно отправляется в Зимний дворец. В приемной ждут генерал и двое министров. Сперанского проводят к императору первым. Аудиенция продолжается два часа. Наконец дверь отворяется, на пороге появляются двое мужчин. Сперанский бледен и взволнован, на глазах императора, видимо, сильно расстроенного, слезы. Кто из них причинил другому больше зла? Сперанский дрожащей рукой прижимает к груди портфель. Дежурные офицеры слышат, как Александр произносит слабым голосом: «Еще раз прощайте, Михайло Михайлович». Вернувшись к себе, Сперанский застает в доме министра полиции Балашова. Кабинет его опечатан. Поздно ночью, не имея мужества проститься с семьей, великий законодатель, доверенное лицо и друг царя, низвергнутый с вершин власти, выезжает из Петербурга в почтовой кибитке в сопровождении частного пристава. Он направляется в Нижний Новгород – в ссылку. Его сотрудник Магницкий также арестован и сослан. Через несколько дней заключают в тюрьму двух чиновников Министерства иностранных дел, имевших неосторожность передавать Сперанскому секретные бумаги. Таким образом подтверждается версия заговора против безопасности государства.
Столичное общество радуется внезапной опале Сперанского, как первой победе над французами. «Смерть тирана не могла бы вызвать столь всеобщую радость», – отмечает мемуарист Вигель. «Великий день для отечества и для нас всех 17-й день марта! – пишет в записках Варвара Бакунина. – Бог ознаменовал милость свою на нас, паки к нам обратился, и враги наши пали. Открыто преступление в России необычайное, измена и предательство… Должно просто полагать, что Сперанский намерен был предать отечество и государя врагу нашему». «Падение Сперанского прогремело на всю империю», – пишет Жозеф де Местр. Семья опального министра, выехавшая вслед за ним в ссылку, по пути подвергается оскорблениям со стороны черни.
У Александра, прогнавшего Сперанского с глаз долой, тяжело на сердце. На следующий день после высылки министра он доверительно говорит князю Александру Голицыну: «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно. У меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моей правой рукой». А несколько дней спустя – Нессельроде: «Только теперешние обстоятельства вынудили меня принести эту жертву общественному мнению». И, наконец, Новосильцеву: «В действительности он виноват только передо мной, виноват потому, что отплатил мне за доверие самой черной, самой гнусной неблагодарностью. Но и это не заставило бы меня прибегнуть к суровым мерам, если бы люди, которые в течение некоторого времени взяли на себя труд следить за его словами и поступками, не вмешались и не разоблачили обстоятельства, заставившие заподозрить намерения столь злостные». И тому же собеседнику он передает слова, которые сказал министру перед увольнением: «Враг у ворот империи. Подозрения, которые вы на себя навлекли, и высказывания, которые вы себе позволили, поставили вас в положение, при котором я не могу и дальше выказывать вам свое доверие, иначе, в случае несчастья, я окажусь сам виновным в глазах подданных».
Но, как всегда, его искренность весьма относительна. Его тон и слова зависят от собеседника. Одним он жалуется на страдания, которые испытывает, принеся Сперанского в жертву общественному мнению, даже не проверив возведенных на него обвинений. Другим клянется, что гнев против министра так ослепил его, что он хотел подвергнуть его самой суровой каре. Паррота, ректора Дерптского университета, он уверяет, что, узнав об «измене» Сперанского, чуть было не приказал расстрелять его. Легковерный Паррот, вне себя от ужаса, пишет Александру: «Одиннадцать часов ночи, стоит глубокая тишина. Начинаю письмо моему возлюбленному, моему боготворимому Александру, с которым не хотел бы никогда разлучаться… Вчера вы поделились со мной горем, причиненным вашей душе предательством Сперанского, и я стал свидетелем того, как невольно излился ваш гнев. Надеюсь, теперь вы далеки от мысли расстрелять его. Признаюсь, все, что вы рассказали мне, сильно его чернит. Но в том ли вы сейчас состоянии, чтобы по справедливости разобраться в этих обвинениях?»
Сперанский из ссылки тоже пишет Александру письмо, дабы раз и навсегда отвести от себя подозрения, признав себя виновным только в том, что заглянул в досье Министерства иностранных дел: «Тут могло быть легкомыслие, но никто никогда не в силах превратить сего в государственное преступление, – пишет он из Перми. – Со всем тем, и прежде, и теперь, я повергаю себя единственно на Ваше великодушие и желаю еще лучше быть прощенным, нежели во всем правым».
Сослав Сперанского в Нижний Новгород, а потом в Пермь, Александр мало-помалу вновь обретает душевное равновесие. Всеобщие поздравления по случаю решительного устранения министра, «удара метлы», как говорят некоторые, быстро успокаивают угрызения совести. Выдав на расправу народному мщению своего лучшего сотрудника, он оправдывает себя тем, что восстановил единство нации. Он философски заключает: «Нельзя судить одной меркой государей и обычных людей. Политика диктует действия, которые сердце отвергает». Бросив эту реплику, думает ли он об отце? Да, безусловно. Если он хочет двигаться вперед, ему придется переступить через все препятствия: родителей, друзей, доверенных лиц, министров… Начало череде неизбежных жертв положено в Михайловском замке в кровавую ночь с 11 на 12 марта 1801 года. Никогда и нигде не скрыться ему от воспоминаний об этой ночи.