Александр I
Шрифт:
24 августа 1819 года Аракчеев шлет царю донесение о возмущении, вспыхнувшем в Чугуевском военном поселении. Бунт принял такие размеры, что военный трибунал вынес 275 смертных приговор. Аракчеев хвалится, что, призвав «на помощь всемогущего Бога», «как христианин» смягчил это наказание: просвещенный Господом, он приказал вместо расстрела наказать «шпицрутеном каждого через тысячу человек по двенадцать раз». На деле эта кара означала даже для самых крепких из осужденных смерть в ужасных мучениях. Для начала Аракчеев великодушно ограничивается наказанием сорока зачинщиков. Некоторые из их сообщников, раскаявшись, просят помилования, и Аракчеев, «принеся в душе благодарность Всевышнему» за то, что сумел их образумить, обещает выхлопотать монаршую милость. «Происшествия, здесь бывшие, – пишет он царю, – меня очень расстроили; я не скрываю от Вас, что несколько преступников, самых злых, после наказания, законами определенного, умерли, и я от всего онаго начинаю очень уставать». При чтении этого письма кроткий ангел Александр кипит от гнева против смутьянов. Ему нестерпима мысль, что неграмотные мужики, босяки осмеливаются противиться его повелениям. Он сочувствует в этом деле не жертвам, а другу Аракчееву, который так расстраивается, наказывая их. «С одной стороны, – пишет он Аракчееву, – мог я в надлежащей силе ценить все, что твоя чувствительная душа должна была претерпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился. С другой, умею я также ценить и благоразумие, с коим ты действовал
Через год – новое восстание. Теперь это не сборище неграмотных мужиков, а любимый полк царя, тот самый, шефом которого он состоял, когда был наследником престола, – знаменитый лейб-гвардии Семеновский полк. Командир этого элитарного полка полковник Шварц, крутой и жестокий, требовал от подчиненных сверхчеловеческой четкости в исполнении маневров и, добиваясь полного автоматизма, не останавливался ни перед каким изуверством. Согласно депеше одного дипломата, «он заставлял рядовых маршировать босиком для выправки носков, рвал усы, плевал в лицо, изнурял ученьями, а одного солдата уложил на месте ударом палки». [66] В ночь на 16 октября 1820 года рота Его Величества первого батальона заявила капитану, что не в силах более терпеть притеснения Шварца. Вся рота за неповиновение была посажена под арест в Петропавловскую крепость. На следующую ночь солдаты других четырех рот этого же батальона взбунтовались и потребовали освобождения товарищей из Государевой роты. Окруженные оставшимся верным властям батальоном, они не оказали сопротивления и тоже были брошены в казематы Петропавловской крепости. В общем, это был обычный случай возмущения, вызванный бесчеловечным обращением командира, ненавидимого солдатами. Но семеновцы – самый престижный полк русской гвардии, и восстал он в самом центре столицы. В отсутствие царя командиры не сумели удержать полк в повиновении. Александр, представив себе, какое воздействие это событие окажет на общественное мнение в России и за ее пределами, задыхается от ярости. Эти инсургенты в русских мундирах нанесли ему оскорбление на глазах у всей Европы. Он не верит, что это всего лишь вспышка солдатского возмущения. «Никто на свете, – пишет он Аракчееву, – меня не убедит, что сие происшествие было вымыслено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца». Несомненно, здесь замешана политика: это революционеры из тайных обществ замышляют развалить русскую армию. Александр откровенно делится своими подозрениями с Меттернихом, который, как и царь, находится в Троппау на конгрессе. Меттерних пишет в «Мемуарах»: «Царь полагает, что должна быть какая-то скрытая причина того, что три тысячи русских солдат отважились на дело, так мало согласующееся с национальным характером. Он даже вообразил, что бунт устроили радикалы, чтобы запугать его и заставить вернуться в Петербург; я не разделяю его мнения. Слишком уж невероятно, чтобы в России радикалы распоряжались целыми полками, и все это доказывает только, как сильно изменился император».
66
Депеша месье де Габриака от 8 ноября 1820 года.
Вернувшись в Петербург, Александр утверждает приговор военного трибунала, судившего бунтовщиков Семеновского полка. Солдаты и офицеры, признанные непричастными к бунту, распределены по разным гарнизонам, несущим службу на окраинах, чтобы там поразмыслить о преступлении своих однополчан. Что до зачинщиков, то суд постановил: «Государь Император, приняв в уважение долговременное их содержание в крепости, равно и бытность в сражениях, Высочайше повелеть соизволил: избавя их от бесчестного кнутом наказания, прогнать шпицрутеном каждого через батальон по 6 раз и потом отослать в рудники».
Покарав этих несчастных, Александр с облегченной душой пишет Голицыну: «Я вполне отдаюсь Его предрешениям, и Он один всем руководит, так что я следую только Его путями, ведущими лишь к завершению общего блага». Он тем более убежден в своем праве быть непреклонным, что по всей Европе всходят семена революции: в том же году в Париже убит герцог Беррийский, год назад в Германии заколот студентом писатель Коцебу, слывший агентом русского правительства; в Испании, в Италии усиливается брожение умов. Александр боится, что зараза перекинется в Россию. С возрастающей подозрительностью он следит за интеллектуальной и светской жизнью своей столицы.
После окончания войны вновь гостеприимно распахнулись двери особняков. Каждый вечер русская знать съезжается в один из княжеских дворцов, и вереница экипажей выстраивается вдоль всей улицы. В парадных залах, в салонах в сиянии тысячи свечей усыпанные бриллиантами красавицы танцуют с одетыми в парадные мундиры и увешанными орденами кавалерами. На тех, кто кружится под звуки оркестра, редко можно увидеть фрак. В стороне, за карточными столами располагаются игроки, не обращающие внимания на гром музыки. «Из ста домов в девяноста домах играют, – пишет генерал Михайловский-Данилевский. – Едва я успевал поклониться хозяйке, карта уже находилась в моей руке. На званых обедах перед столом садились за вист и игрою занимались не только люди в летах, но и молодые».
Другое безумство, охватившее петербургское общество, – театр. Театральные залы переполнены. Зрители, заполнившие ложи, раскланиваются друг с другом, ожидая поднятия занавеса. Лорнеты, веера, ленты, звезды, эполеты и диадемы сверкают и переливаются в огнях люстр, слепит глаза золотое шитье туалетов разряженной публики. Молодые офицеры вытягиваются, завидев генерала, пробирающегося к своему креслу. У каждого зрителя есть свой кумир среди танцовщиц, певиц и актрис. Правительство поощряет этот род развлечений: те, кто загораются от взмаха кисейной юбочки или россыпи вокальных арабесок, не станут заниматься политикой.
Но кроме невинных и приятных зрелищ, вроде балетов Дидло, на которых зрители рукоплещут танцовщицам Колосовой и Истоминой, комических опер, в которых блистают знаменитые певицы мадам Данжвилль-Вандерберг и Каталани, или французских водевилей и русских комедий, есть род деятельности, не поддающийся контролю, – творчество поэтов. Поэты наделены духом независимости, обуреваемы тысячью разных фантазий и тем более опасны, что их сочинения далеко не всегда напечатаны, а ходят по рукам анонимно, переписанные в сотни экземпляров. Молодые литераторы объединяются в пародийное литературное общество «Арзамас», на собраниях которого превозносятся литературное новаторство и обновление языка в противовес «Беседе» Шишкова, придерживающейся архаической традиции в литературе. Среди членов «Арзамаса» рядом с прославленным поэтом Жуковским, признанным главой русского романтизма, мелькает силуэт юноши с курчавыми волосами, толстыми губами и вдохновенным взором – Александра Пушкина, по материнской линии происходящего от «арапа Петра Великого». Его эпиграммы
Все эти бросаемые на воздух слова точно передаются Аракчееву его шпионами. Аракчеев докладывает о них Александру и торопит его ужесточить полицейский надзор и цензуру. В 1818 году особому комитету, созданному при Министерстве народного просвещения, предписано согласовать преподавание всех наук с верой в Бога и принципом самодержавной власти.
Главная цель комитета – запрещать сочинения, которые «противоречат христианству», устранять из книг по естественным наукам «все пустые и бесплодные предположения о происхождении и изменении земного шара», а из медицинских трактатов все то, что «унижает духовную природу человека» и «Божественное предопределение». По приказу Комитета сожжено множество томов, много иностранных книг задержано на границе. Запрещены произведения, где упоминаются, хотя бы и не прямо, либеральные институты или народные движения, например «Политика» Аристотеля, «Десять лет изгнания» мадам де Сталь и даже «Поэтические мечтания» Ламартина, чтением которых заполняла свой досуг императрица Елизавета. Небольшая брошюрка об опасности употребления в пищу некоторых видов грибов запрещена потому, что «грибы – постная трапеза православных». Тот же цензор подверг разносу бездарную поэму неизвестного автора как нечестивую. Стихотворец воспевает «небесную улыбку» своей избранницы, ждет у ее ног, когда будут услышаны звуки его лиры, и заключает: «О, как бы я желал всю жизнь тебе отдать!» Цензор возражает: «Женщина недостойна того, чтобы улыбку ее называть небесной; грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины, и, если он отдаст свою жизнь женщине, то что же останется Богу?» Другому стихотворцу, написавшему: «О, как бы я желал пустынных стран в тиши, Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться», цензор возражает: «Таких мыслей никогда развеивать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницей; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».
Пушкин, рождающаяся слава России, обвинен Милорадовичем, генерал-губернатором Петербурга, в сочинении подрывных поэм, выслан из столицы и переведен на службу на юг России. Даже такие консервативные и благонамеренные писатели, как Карамзин и С. Глинка, издатель журнала «Русский вестник», не избежали придирок цензуры.
Заставив замолчать поэтов, журналистов, историков, центральная власть принимается за образование. Магницкий, бывший соратник Сперанского, переметнувшийся на сторону Аракчеева, возглавляет гонения на просвещение и проводит «чистку» университетов. Начинают с Казанского. Двенадцать профессоров уволены за то, что их лекции недостаточно вдохновлялись Священным Писанием. Студентов обязали присутствовать на всех церковных службах и по благочестию определяли степень их благонадежности. Сочинения Вольтера, Руссо, Канта изъяты из библиотек, главным авторитетом в изучении истории признан Боссюэ. [67] Ректор университета Никольский на лекциях по высшей математике доказывает, что гипотенуза «есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви», а потом уверяет учеников, что два треугольника равны третьему с «Божьей помощью». Из Казани «чистка» перекидывается в Краков, Москву, Петербург. Один столичный профессор изгнан за то, что излагал «философские системы и сразу же их не опровергал»; другой за то, что осмелился сказать: «Земля, обработанная свободными крестьянами, дает больший урожай, чем обработанная крепостными». Наведен порядок и в императорском Лицее в Царском Селе, когда-то основанном Александром, среди самых знаменитых выпускников которого – Пушкин. Профессор Куницын, любимый учитель Пушкина, уволен за распространение «опасных суждений, введенных в моду печально знаменитым Руссо». Эти драконовские меры дискредитируют учебные заведения в глазах молодежи. Вскоре в Петербургском университете останется всего сорок студентов, в Казанском – около пятидесяти. В июле 1822 года Дерптскому университету запрещено принимать студентов, слушавших лекции в европейских университетах. Через несколько месяцев последовал запрет русским учиться за границей, будь то Гейдельберг, Йена или Вюрцбург. Наконец, на всей территории России запрещено преподавать естественное право и политические науки.
67
Боссюэ, Жан Бениль (1627–1704) – французский писатель и церковный деятель, идеолог абсолютизма. Рассматривал историю как осуществление воли Провидения. – Прим. перев.
Но надзора за университетами, салонами и литературными кружками недостаточно: мужики не умеют читать, но услышать опасные речи могут. Властям на местах приказано выискивать подозрительных людей, которые «сбивают с толку крестьян опасными соблазнами свободы, к которой нация не готова». В 1822 году помещикам возвращено право, отобранное в 1809 году, беспрепятственно ссылать своих крепостных в Сибирь.
Вместе с тем Александр делает вид, что по-прежнему озабочен проблемой крепостного права, и любит провозглашать публично: «Я хочу вывести нацию из варварского состояния, допускающего торговлю людьми. Если бы развитие цивилизации было достаточным, я бы уничтожил рабство, хотя бы это стоило мне головы». Еще в 1816 году он обязал генерала Киселева представить записку «О постепенном уничтожении рабства в России». Похвалив автора за добрые намерения, Александр отослал документ в архив, где он затерялся среди прочего бумажного хлама. Он также поручает особой комиссии, заседавшей в Варшаве под председательством Новосильцева, разработать проект конституции для России. Французский юрист Дэшан руководит этими пустыми словопрениями. Законченный документ [68] передан на рассмотрение царю. Александр его одобряет, но и не думает проводить его в жизнь. Чтобы успокоить свою совесть, ему достаточно помечтать о либеральной политике. Произнося вольнолюбивые речи, он поддается иллюзии, что ему по-прежнему двадцать лет и душа его открыта всему новому; на деле ему сорок, он душевно и телесно надломлен, боится перемен и все больше впадает в мрачный деспотизм. Аракчеев толкает его на путь подавления любого свободомыслия, лишь бы сохранить существующий порядок.
68
Речь идет о Государственной уставной грамоте Российской империи. – Прим. перев.