Александр II
Шрифт:
Подхватил хор:
Чернявая моя,Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…Лошади сзади фыркали и храпели. Офицеры, весело смеясь, говорили между собою. Запевала заливался:
Офицеры бравы…Вахмистры удалы…Гремел хор:
ЧерняваяПорфирий словчился свернуть в переулок в обгон драгунского полка и, уже выезжая на главную улицу, был остановлен потоком пехоты. Гремел Старо-Егерский марш, били барабаны, песельники пели в ротах:
Ура!.. На трёх ударим разом –Ведь страшен наш трёхгранный штык.Ура!.. – раздастся за Кавказом,В Европе слышен тот же клик…Ура!.. Ура!..В Европе слышен тот же клик…Целою ротою, могуче, дружно пели солдаты. Порфирий ехал рядом с ними. Нельзя было обогнать. Толпа народа запрудила улицу.
Хриповатый голос старательно выговаривал слова:
Когда спасали мы роднуюСтрану и царский русский трон,Тогда об нашу грудь стальнуюРазбился сам Наполеон!..Ура!.. Ура!..Разбился сам Наполеон!..«Видать драгомировскую школу, – думал Порфирий, прислушиваясь к гордым словам старой песни. – Во всём видать! Пустяков не поют…»
Как двадцать шло на нас народов,Но Русь управилась с гостьми,Их кровью смыла след походов,Поля белелись их костьми…«По-суворовски учит! Знает Михаил Иванович солдатскую душу».
А рядом неслось:
Ведь год двенадцатый – не сказка.И видел Запад не во сне,Как двадцати народов каскиВалялися в Бородине…«Да – славянофилы и западники, – под песню думал Порфирий. – Нам Запад всегда был враждебен. Особенно далёкий Запад – Франция и Англия… А как мы их любим! С их – Великой французской революцией и английским чопорным парламентом и джентльменством. А вот где наше-то, наше!»
Песельники пели:
И видел, как коня степногоНа«Эк его, да ладно как», – кивал головою в такт песне Порфирий, а песня неслась и подлинно хватала за сердце:
Как сын пределов ЕнисейскихИли придонской наш казакВ полях роскошных ЕлисейскихПоходный ставил свой бивак…Ура! Ура!Ура! На трёх ударим разом!!V
В этом приподнятом, восторженном настроении, усугублённом песнями, точно застрявшими в ушах, не захотел Порфирий идти в столовую «Столичных номеров», где были бы пустые разговоры, где пошли бы шутки, где кто-нибудь – Порфирий знал пошлую переделку только что слышанной им песни – споёт ему:
На одного втроём ударим разом,Не победивши – пьём…Хотелось быть одному, хотелось беседы с такою душою, которая вся открылась бы ему и зазвучала согласным с ним возвышенным гимном.
Порфирий в номере, где сейчас никого из его сожителей не было и где по кроватям и походным койкам валялись каски, шарфы и сабли, снял мундир, отдал его чистить денщику и приказал подать себе в комнату завтрак.
Он подошёл к столу, вынул походную чернильницу, достал бумагу и своим твёрдым, красивым почерком начал:
«Милостивая государыня, глубокоуважаемая и дорогая графиня Елизавета Николаевна…» Он остановился… Шаловливый голос, потом целый хор запел ему в уши с бубном, с бубенцами, тарелками, с присвисточкой:
Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова!..Порфирий порвал листок, полез под койку, выдвинул походный чемодан, отстегнул ремни и откинул медную застёжку. С самого дна чемодана достал он сафьяновый конверт и оттуда большой кабинетный графинин портрет.
Графиня Лиля снималась у лучшего петербургского фотографа Бергамаско, и, должно быть, несколько лет тому назад. Но Порфирию она представилась именно такою, с какою он так недавно расстался в Петербурге. Подвитая чёрная чёлка спускалась на красивый лоб. Подле ушей штопорами свисали локоны, большие глаза смотрели ласково и любовно. Бальное платье открывало полную высокую грудь. Пленительны были прелестные плечи.
В ушах всё звенело малиновым звоном, пело сладким нежным тенором, заливалось красивым хором.
Чернявая моя,Черноглазая моя!Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…Раскудря-кудря-кудря,Раскудрява голова!..Порфирий поставил карточку, чтобы видеть её, и снова взялся за перо.
Он начал просто: «Графиня…» Он описал молебен и смотр войск на скаковом поле.