Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры
Шрифт:
Она медленно шла через цветущий сад к дворцу, из которого доносились музыка и гомон пирующих людей. Красивое, обложенное цветными изразцами, украшенное барельефами и скульптурами здание «кричало» роскошью и чужеродством. По стенам тянулись вереницы львов, загрызающих антилоп, ряды воинов в длинных одеждах и высоких шапках; изображения венчал символ Ахура-Мазды — солнечный диск с орлиными крыльями. В темноте ночи, в мерцающем свете факелов этот чужой мир казался особенно враждебным и отталкивающим. Встречные люди узнавали Таис, приветствовали, а она молча проходила мимо, порождая удивленные взгляды.
Птолемей давно ждал и, завидя ее в дверях, поспешил навстречу: «Первый раз вижу, чтобы ты опаздывала».
— Первый раз вижу, чтобы ты пила… — воскликнул Птолемей.
Александр, в венке, обернутый химатионом, возлежал с неизменной Барсиной. Афина! Почему?! Разговаривал с персом Тиридатесом, казначеем персепольской сокровищницы, с правителем Пасаргад Гобаресом. Стоят, наклонившись к нему, льстят, наверное, безбожно, на то они и персы. Александр принадлежит всем, даже персам, но только не ей. Как глупо было думать иначе, обманывать себя. Иллюзия семейного счастья расстаяла, как облако. Семейная жизнь… Игра, вранье, обман чувств, как все в этом иллюзорном, театральном городе. Вот совсем рядом, в соседнем дворце жила она, и Александр приходил к ней четыре прекрасных месяца, чтобы играть в семейную жизнь, в тайную увлекательную игру, он же такой игрок. Но всему приходит конец! Она осушила еще бокал, проглотив слезы с вином. Птолемей и Леонид, не сговариваясь, переглянулись.
— Я хочу сказать… — Таис как будто со стороны услышала свой голос.
Шум стих неожиданно быстро. Александр удивленно глянул в ее сторону, а все обернулись к Александру — что он скажет. Царь быстро надел обычную маску и проговорил покровительственно-ласковым тоном, каким он обычно говорил с ней: «Конечно, прекрасная афинянка».
— Да, я — афинянка и из Афин вместе с вами, за тобой, божественный Александр, я прошла многие страны, испытала много лишений за эти трудные и счастливые годы. И вот я в Персии, я — афинянка. Вы все знаете знаменитые слова Аристида: «Пока солнце движется по своему пути, афиняне не перестанут сражаться с персами, мстя за оскверненные святыни, за нашу разоренную страну». И вот мы в Персиде, в самом сердце ее, во дворце Ахеменидов, в этих надменных чертогах празднуем победу над ними. Здесь я чувствую себя вознагражденной за все лишения. Но еще более удовлетворенной я буду чувствовать себя, если подожгу тронный зал Ксеркса и этим отомщу за сожженные им родные Афины. И пусть скажут люди, что женщины, сопровождающие непобедимого Александра, сумели лучше отомстить персам за унижение Эллады, чем его доблестные полководцы и воины-мужи.
Народ одобрительно закричал. Александр же удивился ее словам, ибо в ура-патриотизме она никогда не была замечена, потом его осенило… Он обернулся к Гефестиону и растерянно пробормотал: «Это же не то, что она думает». Потом приблизился к ней, всмотрелся в лихорадочно горящие глаза и дальше них, в потайные уголки души.
— Александр сам не раз говорил, что он царь прежде всего, а не завоеватель. Зачем разрушать то, что теперь принадлежит ему? — недовольно возразил Парменион.
Александр метнул на него взгляд, но не гневный, а ироничный, мол, да, я говорил так, когда надо было говорить. Люди стали кричать, что надо проучить персов и показать, что их империи пришел конец, а новый правитель — божественный Александр, создаст новую империю с новыми столицами и дворцами.
— Что ты хочешь? — Александр наклонился к Таис и даже встряхнул ее за плечи.
— Я хочу сжечь
— Хорошо… Да свершится возмездие! — и Александр, блеснув глазами, как когда-то в Гордионе, медленно, с улыбкой обвел глазами присутствующих и подал Таис факел.
Что тут началось: все стали кричать в исступлении, прославлять своего царя и его счастливый жребий, а заодно и свой — возможность и счастье следовать за ним и исполнять его волю.
Запылали занавеси и драпировки, скатерти и ложа, деревянная мебель и кедровые перекрытия. Огонь плясал весело и опьянял, возбуждал сильнее, чем вино. Языки пламени метались, возносились ввысь, гудя, подобно военным трубам. Колдовское зрелище дикого танца огня, его завораживающий вой и треск вызывали восторг и ужас. Когда стало жарко, все вышли на улицу, в прохладу и благоухание сада, которые еще больше подчеркивали жуткую красоту зловещего вихря, взметавшего свои искры высоко в черное небо. Огонь, подарок Прометея людям, сделавший их равными богам, огонь отражался в глазах присутствующих, в многочисленных и очень разных глазах, высвечивая мысли и чувства, вызванные этим зрелищем.
— Был дворец Кира — нет дворца Кира! Ха-ха-ха! — стояло в карих глазах Клита.
— Так и жизнь пройдет, сгорит, как в мгновение, — стояло в черных глазах Леонида.
— Ну уж отомстили персам их монетой, теперь уж скоро домой, — стояло в глазах старого Пармениона.
Таис же закрыла в изнеможении глаза, тяжело вздохнув: «Погребальный костер обманувшей мечте…»
Александр искоса бросил на нее взгляд, который современники, за неимением более точного и всеобъемлющего определения, называли томным и чувственным. Действительно, когда они любили друг друга, он бросал на нее этот взгляд, как бы говоривший: «Да-да, моя девочка, теперь тебе хорошо». Сейчас же его можно было перевести как «тебе полегчало, я очень рад». А вообще, он часто и в разных ситуациях бросал подобный взгляд, просто потому, что у него был такой взгляд.
— Ну? — ободряюще, без упрека спросил Александр.
Таис взглянула на него испуганно и с раскаянием. Человек, который так торопился жить, улыбнулся ей в ответ своей белозубой, обезоруживающей улыбкой, и они поняли друг друга без слов.
— Начинайте тушить, — отдал он приказ таким тоном, как будто все это действо было заранее продумано и спланировано.
Глава 10
«Я боюсь…». Мидия, Гиркания.
Весна — лето 330 г. до н. э.
Потом, трясясь в повозке в обозе, тянувшемся по горным дорогам в Мидию, глотая пыль дальних дорог, Таис на трезвую голову долго раздумывала над тем, что натворила в опьянении и не совсем здравом уме. Пришлось смириться с содеянным, а заодно и пересмотреть свое мнение о возможности обыкновенной семейной жизни с необыкновенным возлюбленным.
— Потомки не поймут и осудят тебя, — сказала Таис Александру с усмешкой, скрывающей сожаление.
— Ерунда. Мне наплевать. Если тебе стало легче, если ты считала, что так надо, значит, так надо. Только это и важно. Все пройдет, остаемся — мы… Осудят, конечно, как же не осудить, это же так приятно, — усмехнулся Александр. — Только мой собственный суд мне важнее. Кто вообще в состоянии меня судить? Кто мне ровня, чтоб понимать и судить меня? Мне плевать на суд толпы. Лучшие люди Эллады узнали на собственной шкуре, как переменчива людская любовь и как постоянна человеческая глупость и подлость. Эзоп, Сократ, Анаксагор, Протагор, Пифагор были уничтожены судом толпы. Великого Фидия сгноили в тюрьме. Возьми великих политиков и поначалу любимцев народа — Фемистокл, Павсаний, Кимон, Мильтиад — изгнаны, превращены из героев в предателей. Прав Фалес: наилучший правитель — это тот, кто доживает до старости и умирает своей смертью.