Александр Невский. Сборник
Шрифт:
— Попытаю, не знаю, что будет!
— Пытай, боярин, а я поддержу тебя!
— Дружиной, князь? — словно с укором проговорил Симский.
— Не бойся, боярин, словом!
— Мешкать нечего, нужно собирать вече, — сказал Симский, поднимаясь.
Загудел вечевой колокол, посыпался народ на Ярославов двор. Сумрачен показался новый посадник на помосте, тяжко было ему.
— Вольные люди Новгорода! — заговорил дрогнувшим голосом Симский.
— Были, да съехали! — послышался насмешливый
— Ведомо вам, что обещались мы дань платить татарам.
— Ну, и заплатим!
— Теперь татары хотят переписать всех новгородцев, чтобы верную дань получить.
Буря негодования пронеслась над толпой.
— Не волим, не надо, сами заплотим! — неслись крики.
Толпа заколыхалась. Симский молчал, повесив голову. У самого входа на лестницу стоял Солнцев, посланный князем. Он ждал удобного момента, чтобы взойти на помост и держать речь.
Долго продолжался шум, долго, как море, ревела толпа. Симский выжидал время, но, казалось, этому реву не будет конца.
Посадник поднял руку. Толпа начала стихать.
— Татарская несметная рать идёт к Новгороду и теперь небось уже под стенами его, — начал было Симский.
Но рёв снова прервал его:
— Бить челом князю: пусть выходит на ратное поле с погаными! А мы не волим!
В это время на помост быстро начал взбираться Солнцев. При виде его толпа смолкла.
— Князь готов живот свой положить за Великий Новгород и Святую Софию, — начал он.
— Любо! Любо! — заревела толпа.
— К Новгороду подступила несчётная татарская рать, а у князя дружины мало; и князь велел сказать вам, что покориться необходимо; а коли не покоритесь, так князь тотчас же со своею дружиною оставит город.
Словно гром небесный, оглушили эти слова новгородцев. Наступило гробовое молчание. Солнцев также быстро, как и взошёл на помост, сошёл с него. Остался один Симский.
Толпа не знала, что сказать, что сделать.
— Так как же, православные, видно, покориться? — спросил Симский.
Вече не отвечало ни одним словом, оно молча начало расходиться по домам. Новгород вторично смирился.
Смирился Новгород; словно в могиле всё замерло, затихло, а татарские счётчики шныряют из дома в дом, переписывают поголовно вольный новгородский люд.
Окончили перепись, забрали казну новгородскую и повезли её к хану.
XVI. СВАДЬБА
Замер Великий Новгород. В каждом доме воцарилась тоска безысходная, кручина горькая.
А князю тяжелее всех. Хорошо сознавал он, что поступил благоразумно, что иначе и нельзя было поступить, но вместе с этим сознанием тяжело было у него на сердце, болела душа.
Тяжёлое настроение князя перешло
Никак не могут они примириться с тою страшною мыслию, что из вольной дружины, знавшей только князя да себя, вдруг они стали почти подручниками татар. Того и гляди, что эта свободная дружина вместе с князем станет рядом с поганой татарвой, должна будет подчиниться ей и идти не на защиту родимых русских городов, а на их разорение.
Кровь стыла у дружинников при этой мысли, и все, не сговариваясь, порешили на одном: они люди свободные, хотят служат в дружине, хотят нет, и как ни любят они своего князя, как ни дорожат им, а, в случае чего, порешили оставить его.
Тяжело было для них это решение, но лучшего выхода придумать не могли.
К этой же мысли пришёл и Солнцев. Пасмурен стал он, улыбка и ласка боярыни не могут разогнать туч на его лице. И хочет он быть с боярыней ласковым, да ласка-то выходит совсем не такова, как прежде, какая-то грустная, не весёлая.
Заговорить хочется Марфе о свадьбе, да слова как-то с языка не идут. А сам тоже ни слова не говорит, ходит словно в воду опущенный.
«Уж не разлюбил ли он меня? — думает иной раз боярыня. — Может, жениться-то ему и не хочется, оттого он и не весел?»
И мучается боярыня и страдает, начинает молиться, и молитва не идёт на ум.
— Извелась ты совсем, моя любушка, — заметил ей однажды Солнцев.
Боярыня расплакалась.
— Да почто же ты, любушка, о чём такое? — встревожился Солнцев.
— Да мне всё думается... — начала было боярыня, но остановилась.
— Что? Что такое думается?
— Да что ты разлюбил меня! — проговорила, улыбаясь сквозь слёзы, боярыня.
Солнцев при этих словах даже отшатнулся.
— Разлюбил?! Да кто же это сказал тебе, да кто тебе нашептал?
— Уж я и не знаю, так мне думается, совсем ты какой-то чудной стал, не такой, как был, теперь и не узнаешь тебя.
— Да родимая ты моя, Марфушенька, ведь ты знаешь, что любить я тебя ещё больше люблю, да другие дела кручину нагоняют на меня.
— А я, окромя тебя, ни о каких делах и не думаю, да и знать их не хочу, только бы ты, мой любый, не разлюбил меня.
— Да во всю жизнь не разлюблю я тебя, мою касатку, умирать буду, тебя вспоминаючи.
Боярыня припала к нему да так и замерла.
— А я, — говорил повеселевшим голосом боярин, — не с тем и шёл к тебе. Оттого у меня немного на сердце легче стало, веселее как-то на свет Божий взглянулось, пора горе всякое побоку, пора и счастья отведать, пойду, мол, к своей голубушке да потороплю её свадьбой. Так что же, любушка?